У черты заката. Ступи за ограду
Шрифт:
— Кстати, я и со своими вижусь не чаще, — заметил Пико.
— Да, я знаю. Поэтому, повторяю, меня и не беспокоило твое отношение к моим родителям… как к определенным личностям, если хочешь… с определенными недостатками, определенными смешными качествами… Между прочим, мне эти недостатки и смешные качества видны больше, чем кому-нибудь. Но вот сейчас, дорогой… после того как ты выписался из госпиталя… я сразу это заметила — твою какую-то озлобленность, что ли. Впрочем, это не просто озлобленность… Я бы поняла, если бы твое несчастье заставило тебя озлобиться против других,
— Хорошо, что ты хоть догадалась, — пробормотал Пико.
— Ты не хочешь продолжать этот разговор? — обиженно спросила Лусиа. — Если тебе неприятно, я могу замолчать.
— Нет, отчего же. Я тоже считаю, что откладывать такие вещи неразумно.
— Чудесно. — Лусиа натянуто улыбнулась. — Я вижу, мы по-прежнему понимаем друг друга с полуслова. Так вот, дорогой… я продолжу, если ты не против. Та неприязнь, которую я с самого начала видела в тебе по отношению к моим родителям, — и, повторяю, ничуть этим не беспокоилась, — сейчас она у тебя переносится вообще на все окружающее… Я ведь уже давно вижу, а вчера это только проявилось открыто… подтвердило для меня, если хочешь. Разве я не права?
— Боюсь, что права, Люси.
— Не правда ли, дорогой? И я начинаю думать сейчас — а не отразится ли это на наших с тобой отношениях? Ты ведь очень изменился за эти три года, согласись. Если говорить точнее — за последний год, за последние месяцы.
— Ты права, — повторил Пико, — дважды права. Я изменился, и поэтому изменилось мое отношение к окружающему. А если говорить о наших отношениях с тобой, Люси, то они зависят только от тебя. Ты помнишь — в тот день, когда ты первый раз пришла и плакала у меня в госпитале, — я тебе сказал сразу: Люси, обдумай все заново и серьезно. С приятелями я могу валять дурака и шутить насчет Муция Сцеволы и Лепанто, но брак дело серьезное…
— Я тебе еще тогда сказала, что не хочу больше слышать ни слова на эту тему!
— Я помню, Люси, я помню. Но ведь с тех пор кое-что изменилось, не так ли? Прежде всего, как ты говоришь, изменился я сам. Точнее, я изменился раньше, но тогда ты этого еще не видела. Так вот, давай теперь думать, трезво и спокойно.
Лусиа рванула вожжи так, что конь замер на месте и стал пятиться, всхрапывая и изогнув шею в кольцо.
— «Трезво и спокойно!» — крикнула она, обернувшись к Пико. — Знаешь, мой милый, когда начинают «спокойно» говорить о любви — это первый признак, что ее нет!
Пико открыл уже рот, собравшись протестовать, но тут же почувствовал, что любое слово будет ложью, и ничего не сказал. Лусиа правильно поняла его молчание, рассмеялась коротким нервным смешком и тронула коня. Коляска опять медленно заколыхалась по неровной пыльной дороге, под жарким утренним солнцем.
— Это хоть делает тебе честь, — насмешливо сказала Лусиа через минуту. — Твоей искренности, я хочу сказать. Кстати, это новое качество. Зачем ты обманывал меня три года?.
— Я тебя не обманывал, — глухо сказал Пико.
— Значит, ты обманывал себя!
— Не знаю, Люси. Думаю, что если тут и был какой-то
— Браво, Пико! Теперь не хватает одного — чтобы ты во всем обвинил меня.
— Дело не в обвинениях, я тебя ни в чем не обвиняю. Я хотел только сказать, что раньше между нами никогда не возникало никаких разногласий… А мы с тобой о многом разговаривали, и о политике тоже. И ты мои взгляды знала. Разве они изменились?
Лусиа язвительно рассмеялась.
— Твои взгляды! Они всегда были сплошной путаницей, если хочешь знать. То он католик, то он коммунист, то он начинает находить какое-то «рациональное» зерно в перонизме… Иди ты со своими взглядами!
Пико, задетый за живое, помолчал, но через минуту заговорил снова:
— Не будем об этом говорить. Тебе, очевидно, более понятны взгляды неграмотного монаха или партийного догматика — тех сомнения не посещают. Но я так жить не могу и никогда не мог. Повторяю, Люси, ты это знала всегда. Почему же ты раньше не смеялась надо мной?
— Потому что любила, идиот! Я тебя ревновала ко всем своим подругам, даже к этой курносой аристократке Альварадо, которая в то время разыгрывала из себя недотрогу. Я могла не понимать твоих взглядов, но ни одна дура не признается в этом любимому человеку!
Пико усмехнулся:
— Если сейчас ты считаешь возможным такое признание, мне остается сделать вывод, что…
— Если ты так торопишься с выводами, можешь делать какой угодно, — холодно сказала Лусиа, успевшая снова взять себя в руки. — Собственно, уже нет смысла продолжать этот разговор… потому что мы, кажется, уже во всем объяснились.
— Значит, ты все же не можешь простить мне вчерашней истории?
— Меня совершенно не волнует, что ты поругался с Жильярди. Он действительно спекулянт, и ты правильно его осадил. Хуже то, что мы с тобой просто не подходим больше друг другу, понимаешь? Вчера я это поняла, и в этом смысле я действительно не могу простить тебе вчерашнего. Та среда, в которой я живу и к которой я привыкла, вызывает в тебе злость, презрение, и я уж не знаю, какие еще нежные чувства… А я боюсь, что не сумею привыкнуть к твоей.
Пико молча пожал плечами. Очевидно, нужно было что-то возразить, но он молчал, чувствуя только желание поскорее кончить этот разговор и равнодушное удивление той легкостью, с какой превратилась в чужую сидящая рядом с ним Лусиа Ван-Ситтер, его невеста, официально обрученная с ним два года назад. Неужели он действительно обманывал ее или себя все это время?
Когда они вернулись домой, завтрак уже кончался и за столом было почти пусто — большинство гостей разбрелись кто куда. Это избавило Пико от встречи с его вчерашним оппонентом. После завтрака он сказал Ван-Ситтеру, что неотложные дела лишают его возможности воспользоваться и дальше гостеприимством этого дома; дон Лауреано ничуть не удивился и не стал уговаривать его сверх того формального минимума, который диктуется простой вежливостью в отношении уезжающего гостя. Пико показалось, что отец Лусии одновременно и огорчен, и обрадован их разрывом.