У черты заката. Ступи за ограду
Шрифт:
Она оглянулась, прикусив губу, и решительно дернула книзу боковую застежку-молнию на брюках. Только окунуться, посидеть немного в воде, долго в такой холодной все равно не высидишь, и потом на этом валуне можно позагорать…
Вода и в самом деле оказалась невероятно холодной — куда холоднее, чем ощущалось рукой. Смеясь и стуча зубами, Беатрис поплескалась в озерце несколько минут и почувствовала, что больше не выдержит. Она вскарабкалась на свой валун, поскользнувшись и едва не свалившись вниз, и легла ничком, прижавшись щекой к шершавому от лишайника камню. Камень был горячий, она даже поежилась, еще жарче жгло солнце ее
Беатрис подняла лицо и посмотрела вверх, на дорогу, где среди зелени светлым пятном мелькала голова Бониты, потом прислушалась и села, поджав под себя ноги. Дремотно опустив ресницы, она искоса наблюдала, как на серой поверхности валуна, обрызганной золотисто-ржавыми пятнами лишайника, быстро исчезает мокрый отпечаток от ее тела. Как не хочется одеваться… Провести бы так весь день — купаться, потом дремать на горячем камне, потом опять в воду. В купальном костюме этого не ощутишь, ничего нет похожего. Если бы кто-нибудь увидел ее сейчас — что бы он подумал? Что здесь завелась дриада?
— Ан-наи-и-и… — запела она вполголоса, положив руки на колени и глядя из-под опущенных ресниц на искрящиеся переливы струй. — Бессмертьем пылает… в веках не сгорая… цветок гуарани…
Она любила эту песню с ее печальной мелодией и часто — когда никого не бывало поблизости — потихоньку пела ее для самой себя. Принцесса Анай, которой посвящалась песня, была историческим лицом: предводительница одного из гуаранийских племен, захваченная в плен конкистадорами, она отвергла любовь капитана, отказалась креститься и признать владычество испанской короны. За все это ее сожгли живьем, обвинив в колдовстве. Судьба индейской девушки, погибшей четыреста лет назад, очень волновала Беатрис.
Допев песню до конца, она с минуту посидела еще с закрытыми глазами, потом решительно встряхнулась и потянулась за лежащими неподалеку часиками. Ого! Впрочем, время еще есть, важно только успеть на почту.
Так бы и просидела здесь, не одеваясь, до самого вечера… Она разогнула ногу и вытянула ее, шевеля маленькими розовыми пальцами. Нога была ничего — длинная, в меру загорелая. Загорать Беатрис начала еще дома, у себя на балконе по утрам. Кончиками пальцев она легко провела по коже, гладкой и горячей от солнца, и вдруг покраснела, быстро поджав ногу под себя. Уж это-то ей определенно не простят — одно дело искупаться, когда тебе жарко и ты забыла костюм, а другое — сидеть нагишом целых полчаса, петь языческие песни и при этом еще любоваться своим телом…
Она торопливо оделась, вплоть до сапог, оставив незастегнутой одну лишь верхнюю пуговку на ковбойке, и из легкомысленной дриады превратилась в скромную девицу в костюме для верховой езды, с прической хвостом. Одевшись, она снова растянулась на животе и развернула перед собой блокнот.
«Фрэнк, милый, — начала писать Беатрис, — не обращай внимания на почерк, это я пишу, лежа на камне. Меня только что сбросила лошадь, но я ушиблась не сильно. Она чего-то испугалась. Иногда она пугается птиц, если они выпорхнут из кустов прямо перед ней.
Фрэнки, милый, я давно не чувствовала себя так хорошо. Ты был прав, конечно, все это объяснялось нервами. Я здесь всего три недели и уже стала совершенно
Над зеленым ущельем, в хрустальном небе Кордовы, пламенело легкое и неистовое горное солнце, запутавшийся в стальной паутине мачт, сердитым шмелем гудел ветер. Серая кобылка, привязанная к дикой яблоне, то ли соскучилась, то ли просто объела все, до чего могла дотянуться, и заржала сердито и звонко.
— Иду-у! — крикнула Беатрис, дописывая четвертый листок. — Сейчас иду, Бонита, закончу письмо — и едем! Подожди еще две минутки…
Вернуться домой к рождеству Жерар не успел. Дождавшись сухой погоды, он распрощался со своими собутыльниками и погнал машину на Юг. На второй день пути расплавились шатунные подшипники. Случилось это в такой дыре, где не было ни запасных частей, ни даже хорошего механика; с пустяковым делом провозились еще трое суток. Пока ремонтировали машину, Жерар кое-как привел себя в порядок, отоспался, сбрил бороду. Лишь двадцать восьмого вечером он приехал в «Бельявисту».
— Дон Херардо вернулся! — обрадованно закричала выбежавшая на крыльцо кухарка и тут же ахнула: — Угодники небесные, что с вами? Вы болели?
— Нет, донья Мария, — ответил Жерар, пожимая ей руку. — Я здоров. Сеньора дома?
— Дома, ванну принимает… Да как же вы здоровы, посмотрите на себя!
— Ничего, ничего. Вы только не делитесь своими впечатлениями с сеньорой, хорошо?
— Хорошо, дон Херардо, — кивнула та, глядя на него почти со страхом.
Похлопывая по голове Макбета, Жерар подошел к двери ванной комнаты и легонько постучался:
— Алло, шери… Угадай, кто приехал…
— Херардо! — ахнула за дверью Беба. Послышался плеск воды. — Херардо, милый, я сейчас… Только оденусь, минутку!
— Вообще-то не обязательно, — сказал Жерар. — Как ты без меня здесь жила? Скучала?
— О, как ты можешь спрашивать!.. А ты скучал?
— Конечно. Никаких новостей?
— Да нет… О, я перевезла все твои вещи и картины, знаешь?
— Правильно сделала. Скоро ты?
— Две минутки, querido [39] … Знаешь, чем я занималась без тебя?
39
Милый («сп.).
— Нет, не знаю.
— Слушала серьезную музыку, вот! Ты говорил, что у меня плохой вкус, помнишь? Так вот…
— Шери, я не дождусь и снова уеду…
— Ну подожди, Херардито, всего три минутки, я уже наполовину готова. Так вот, я купила магнитофон, потом поехала к Лоттермозеру и попросила отобрать все лучшие записи. У меня теперь целая куча бобин. Много французов, знаешь? Равель, Дебюсси, Сен-Санс, потом, конечно, другие — всякие, не только французы. Ты доволен?
— Конечно, — улыбнулся Жерар, разглядывая свои руки. — Конечно доволен. Кто тебе посоветовал Дебюсси?