У черты заката. Ступи за ограду
Шрифт:
— Как не существует?
— А так! Не существует, потому что в северных провинциях половина детей рождается вне брака! Если в провинции Буэнос-Айрес из тысячи новорожденных сто десять являются незаконными, то, скажем, в провинции Формоса незаконнорожденных приходится шестьсот десять! А отчего это происходит? Не от безнравственности, мой сеньор! От нищеты! От того, что в Ла-Риохе пеон получает в шесть раз меньше, чем в Буэнос-Айресе, за ту же работу и при одинаковой стоимости жизни. Чего там! Ему больше и не надо, он же «черноголовый», обойдется и этим! А потом кричат о «моральной деградации северян»! Девяносто процентов служанок во всех крупных городах — девушки-креолки с Севера. Шестнадцатилетняя девчонка, которая еще ни разу в жизни не видела железной дороги, попадает в город, — много ли у нее шансов избежать беды? Начинается с того, что хозяин или хозяйский сын делает ей ребенка, а через три месяца хозяйка выкидывает ее на улицу.
— Послушайте, — сказал Жерар. — Я иностранец, мой вопрос может показаться вам наивным. Ведь у вас, кажется, федеральная система, каждая провинция имеет свое правительство и в какой-то степени может сама решать свои местные проблемы. Что же тогда мешает?
— Коррупция, мой сеньор! — крикнул старик. — Поголовная коррупция! Человека избирают губернатором, и перед ним открывается возможность набить карман. Причем он помнит, что через четыре года этой возможности у него больше не будет. Как тут удержаться? Вот сеньор губернатор и начинает усердно разворовывать вверенную ему провинцию. А новая метла, хе-хе, метет, знаете ли, подчистую! И если учесть, что она меняется каждые четыре года, а в Мендосе даже каждые три…
— Ну, это явление не только здешнее, — заметил Жерар. — Вы думаете, у нас во Франции чиновники не воруют и не берут взяток? Меня другое удивляет — есть же у вас печать, общественное мнение, ведь не могут, простите, все поголовно…
— Могут! — взвизгнул старик. — Еще как могут! И не только могут, а все поголовно должны в этом участвовать! Вы ведь не журналист?
— Нет, никакого отношения…
— Ну понятно, журналист такого не сказал бы! Вы просто не знаете. Зато я знаю! Сотрудник газеты зависит от своего редактора, а редактор зависит от издателя. А с издателем делится своими доходами его превосходительство сеньор губернатор! Вот и попробуйте тут что-то разоблачить! Это я говорю о провинциальной печати. А вы думаете, столичная более независима? Хе-хе. Да там они вообще все куплены и перекуплены с потрохами! Видел я ваших столичных деятелей, видел и хорошо знаю. В прошлом году был тут один такой — шикарная американская машина, сам напомаженный, и вместе с ним еще и этакая модная шлюшка в зеркальных очках… «Я, знаете ли, близок к правительственным кругам, в частности к субсекретарю сеньору Апольду, меня знают там-то, я знаю тех-то, у меня опубликованы такие-то работы, теперь я собираю материалы для серии статей о положении нашего Севера, это произведет впечатление в столице…» — Старик произнес все это гнусавой скороговоркой, передразнивая своего прошлогоднего собеседника, и перегнулся к Жерару, упираясь в стол ладонями. — Будь я на десяток лет моложе, я бы его вышиб в двери пинком, этого марикона! Ему, видите ли, захотелось «произвести впечатление», и он сажает в авто свою, с позволения сказать, секретаршу и катит на Север собирать сенсации!
— Но почему вы так строго? — возразил Жерар. — В конце концов, если есть лишняя возможность напомнить властям о здешних безобразиях… или хотя бы привлечь внимание общественности? Я не понимаю…
— Очень жаль, если вы, сударь, не понимаете! Очень жаль! Что вы скажете о человеке, который в наше время что-то публикует, живет в свое удовольствие и еще хвастает, что «близок к правительственным кругам»? Честные люди сейчас молчат, мой сеньор, а если уж что-то публикуют, то во всяком случае не то, что может принести автору благосклонность апольдов и компании! А тот прохвост — его же за лигу можно было распознать, что это за птица! И такой марикон, такая проститутка в штанах будет привлекать к нам внимание общественности? Спасибо, мой сеньор! Вы говорите о «лишней возможности» — так я вам должен сказать, что таких «возможностей» нам не нужно! То, что здесь происходит… — Старик вытянул руку по направлению к окну и угрожающе затряс костлявым пальцем со вздутыми подагрой суставами. — То, что происходит во всех этих провинциях, — это трагедия целого народа, и ни один подлец не должен прикасаться к ней грязными руками! Руками, которыми он еще недавно пересчитывал свои сребреники! Мы обойдемся и без его помощи, можете быть уверены, обойдемся рано или поздно… Вы, может, думаете сейчас: вот передо мной великолепный образчик старого дурака, но я знаю одно: чистое дело делается чистыми руками, а грязными — грязное, и одно с другим не смешивается…
— Вы правы, — сказал Жерар, — правы в принципе, но стоит ли обобщать?.. Можно допустить возможность такого положения — чисто гипотетически, вы понимаете, — когда человек когда-то в чем-то ошибся и… Ну и потом хочет отмыть эти свои «грязные
— Удобная гипотеза! Очень удобная! Случайную ошибку исправить можно, не спорю. Но если всякая грязь смывается с рук, мой сеньор, то далеко не всякую можно смыть с души! Во всяком случае, не такую, в которой был вывалян тот прошлогодний тип. Случайно! — Старик снова фыркнул, дернув носом куда-то в сторону. — «Случайно» люди не продаются, запомните это, молодой человек! И если он продался, то можете быть уверены, эта сделка связана не только с его прошлым, но и с его будущим. Да, да, представьте себе! Я как сейчас вижу перед собой этого напомаженного красавчика… Кстати, у него был с собой целый набор корреспондентских билетов — и от «Лидера», и от «Демократии», и я уж не помню от каких еще столичных газетенок. Этакий расфуфыренный собачий сын! Сколько их сейчас расплодилось, Иисус-Мария… Вся эта современная деловая молодежь, которая торгует чем угодно, а потом еще смеет рассуждать о возвышенных идеалах…
Старичок поговорил еще несколько минут, ругая современную деловую молодежь. Потом он церемонно распрощался с Жераром, сказав, что наступает время сиесты.
Жерар видел, как он проковылял через площадь — маленький, согнутый ревматизмом, с путающейся в ногах короткой тенью, угольно-черной на раскаленной солнцем пыли. Когда старик скрылся в двери одного из домов, Жерар машинально допил теплое пиво и сгорбился, барабаня по столу пальцами. Подошел хозяин, что-то сказал; Жерар поднял на него непонимающие глаза.
— Я говорю, машина ваша готова, — повторил хозяин, убирая пустые бутылки. — Вы собирались ехать, так воду уже налили.
— А-а… Нет, я пока не поеду, — сказал Жерар.
Хозяин ушел к своей стойке — продолжать прерванный разговор с посетителями. Жерар посидел еще с четверть часа, выкурил трубку, не ощутив вкуса. Потом встал и, волоча ноги, отправился в комнату, где провел эту ночь.
Вечером ожидался дождь, и поклажу с джипа внесли в помещение. Ящик с этюдами стоял в углу у двери. Жерар присел на корточки, откинул крышку и вытащил несколько холстов.
…А что, если все дело в том, что сказал этот старик? Что, если все его неудачи объясняются внутренним противодействием какой-то части его «я», сознающей двойственность его поведения? Но действительно ли существует эта двойственность? И реальны ли его неудачи или они просто мерещатся? Кто, черт возьми, кто может определить — действительно ли плохи его последние работы? И главное, кто сможет убедить его в том, что они хороши, если ему самому они кажутся плохими?
Да, такого, пожалуй, с ним не было еще никогда. Раньше было другое: если не считать первого периода его творчества, периода поисков и нащупывания своего пути, его никогда не покидала уверенность в себе, в правильности избранного метода. Не было признания, это верно, иногда равнодушие публики причиняло боль, но даже в самые скверные моменты он находил утешение в сознании собственной правоты. А сейчас в нем исчезло то, что является главным для художника, — уверенность в своих силах.
Это подкралось как-то незаметно, предательски. Сначала все шло отлично. Мучительные и бесплодные размышления о смысле и задачах искусства, терзавшие его в столице, показались смешными уже вскоре после того, как под колесами кончился последний километр бетона. Из столицы он выехал через Росарио, за Санта-Фе свернул прямо на север и, не успев проехать и семисот километров, очутился в совершенно другой эпохе. Трудно было поверить, что на этой же земле стоит Буэнос-Айрес с его небоскребами. Здесь ничего этого не было, здесь были лишь редкие сонные городки и вокруг них на сотни километров безликое и безымянное «кампо»: поля, выжженные солнцем пастбища, бескрайние просторы плохо обработанной или вообще пустующей земли; и люди, родившиеся в двадцатом веке и живущие неизвестно в каком.
Ни школ, ни больниц, ни намека на самую элементарную цивилизацию. Несколько раз он подъезжал к какому-нибудь ранчо — набрать из колодца воды для радиатора. Его встречали со спокойным гостеприимством, лишенным и тени подобострастия, всегда приглашали закусить или выпить матэ. Как правило, он оставался, в свою очередь угощал хозяев своими консервами (почти недоступным для тех лакомством), подолгу расспрашивал о жизни. Его интересовали эти люди, в которых ни нищета, ни постоянный произвол власть имущих, от полицейского комиссара до последнего представителя управляющего, не смогли вытравить врожденного чувства собственного достоинства. Объясняться с ними было трудно: они говорили на местном диалекте и сами плохо понимали заезжего гринго, но жизнь их была как на ладони. Собственно, о ней не приходилось и расспрашивать — так красноречиво рассказывала обстановка. Глинобитное ранчо, часто с прямоугольными дырами вместо окон и дверей, примитивная утварь времен Мартина Фьерро, чумазые нечесаные ребятишки, одно и то же выражение привычной и нежалующейся тоски в глазах у взрослых — нищета, самая отчаянная, безысходная нищета…