У черты заката. Ступи за ограду
Шрифт:
Пламя бухнуло и заплясало в таком свирепом веселье, что он невольно отступил на шаг — не столько от опалившего лицо жара, сколько от внезапного страха перед собственным поступком. Впрочем, это тотчас же прошло. Только продолжали дрожать руки. Пятясь к машине, он не отрывал глаз от бушующего костра и все пытался сунуть в карман спички, не находя кармана. Наконец карман нашелся, и все сразу стало на свои места. Он перекинул ногу через заменяющий дверцу вырез борта, сел на брезентовое сиденье и не глядя, точным движением, нашел торчащий в контактном замке ключ. Костер сзади продолжал пылать, бросая пляшущие алые блики на запыленное ветровое стекло и заставляя
Спидометр был обычного военного образца — с черным циферблатом, хорошо видными светящимися цифрами и такой же стрелкой. Ее голубоватый колеблющийся язычок лизал сейчас цифру 45. С такой скоростью его давно уже задержали бы на любой из тех дорог, по которым он мотался в такой же точно машине девять лет назад.
Там через каждый километр стояли черные щиты с белой кричащей надписью: «SPEED LIMIT — 30 М.Н.». Впрочем, несмотря на щиты и на контроль военной полиции, вдоль дорог вечно валялись вверх колесами разбитые машины; виновниками столкновений чаще всего бывали негры из американского транспортного корпуса, привыкшие к бешеной гонке на односторонних трассах «Ред болл экспресс»…
45 миль в час. Сколько это в километрах? Вообще не так много, но на такой дороге вполне достаточно, чтобы не моргнув глазом вылететь в лучший мир вместе с грудой исковерканного железа. Да, машина такая же самая. Двухместный джип марки «виллис-оверлэнд». Не хватает только белой звезды на капоте и автомата в зажимах справа от приборного щитка. Зажимы, правда, налицо, но пустые.
Почему он не погиб в те годы? Сколько было возможностей… Сколько погибло товарищей, имевших куда больше права на жизнь! Стрелка уже переходит за 50. Тибо — каким он был замечательным парнем, этот молодой математик, и как глупо погиб — от английской бомбы, предназначенной тому самому эшелону, который он подорвал за несколько минут до этого…
А зачем остался жить ты? Ты — бывший макизар, бывший боец ФФИ, бывший художник, бывший порядочный человек! Зачем ты остался жить?
Стрелка колеблется около 55. Забивая дыхание, ревет ветер, машина, едва повинующаяся рулю, рыскает вправо и влево, громыхает поклажей, запасными канистрами, всем своим разболтанным железным кузовом. Где-то далеко позади догорает костер, а впереди — пустой мрак без огонька и просвета. Дорога в никуда.
…А ты воображал себе, что все это будет так просто? Удобный выход, нечего сказать, — встряхнуться как ни в чем не бывало, поставить крест на прошлом и выступить в благородной роли этакого борца за справедливость!..
Впереди показались огоньки. Сначала тусклые и едва заметные, они постепенно рассыпались вширь и стали ярче. Через несколько минут справа промелькнул освещенный щит: «Граница урбанизованной зоны». Названия местечка Жерар не разобрал. Он сбавил ход, машину тряхнуло на переезде через одноколейное полотно, потянулись разделенные садами редкие домики, тусклые фонари, станционный пакгауз гофрированного железа, фабричная труба и грузные очертания цилиндрических резервуаров, от которых резко и приторно запахло свежим льняным маслом. У постоялого двора с вывеской «Звезда Севера — комнаты для приезжающих и продажа алкогольных напитков» Жерар остановил машину.
В зале было многолюдно и шумно. Посетители — кто в линялой ковбойке с косынкой на шее, кто в залоснившемся комбинезоне, пропитанном тем же въедливым,
Жерар протолкался к стойке, спросил виски.
— Не держим, — с сожалением сказал кабатчик, — у нас его не употребляют, слишком дорого. Может, хотите джину?
Он поставил перед Жераром прямоугольную бутылку.
— Большой стакан, — сказал тот. — Большой, понимаете, как для виски-сода. Только без соды.
Он вытянул его, не отрываясь. Пьющие рядом переглянулись и одобрительно покрутили усы. Жерар перевел дыхание, закурил и кивнул кабатчику:
— Повторите!
Кругом стало тихо. Когда опустел второй стакан, к Жерару протискался усач со шрамом через все лицо.
— За что я люблю этих гринго, не в обиду вам будь сказано, — заявил он, хлопнув его по плечу, — так это за то, что пить они умеют! А ну-ка, патрон, теперь за мой счет. Выпьем?
Они выпили раз и другой. Странно — Жерар почти не чувствовал опьянения. А он должен был чувствовать, иначе…
— А почему не пьют другие? — крикнул он, шаря по карманам. Найдя бумажник, он выгреб из него пачку кредиток и бросил на стойку. — Я спрашиваю, почему к нам не присе… не присоединяются другие, каррамба! Джин для всех, патрон, посмотрим, кто кого перепьет — гринго или креолы. Слышите, амигос? А ну, кто тут настоящие мужчины?..
На следующее утро он проснулся под шум дождя, в отвратительной незнакомой комнате с растрескавшимся грязным потолком. Пахло сыростью, под окном натекла на каменном полу большая лужа, окно было открыто, и створка его тоскливо хлопала. За окном, на фоне желтовато-серого неба, терпеливо мокла старая полузасохшая пальма, казавшаяся какой-то обглоданной. Нестерпимо болела голова.
Жерар заставил себя встать. В углу комнаты была свалена его поклажа, насквозь мокрая, — видимо, ее догадались убрать из машины уже после того, как начался дождь. Сунув ноги в холодные отсыревшие башмаки, он подошел к окну и долго смотрел на рябую от дождя желтую лужу во весь двор, обглоданные пальмы, сломанный ржавый плуг без колес. Смертельная тоска охватила его — тоска, которую нужно было немедленно чем-то заглушить…
Он пил весь этот день — сначала в одиночестве, потом с представителем столичной фирмы «Агар Кросс лимитада», распространявшим в этих местах что-то связанное с сельским хозяйством, потом со своими вчерашними собутыльниками, пришедшими после работы проведать лихого гринго. Продолжалось это и на третьи сутки. Ехать было нельзя — джип не имел тента, а дождь все лил и лил, не прекращаясь ни на час. Коммивояжер тоже оказался не дурак выпить; постепенно попойка приняла гомерические размеры. На третий или четвертый день хозяин со смущенным видом сообщил Жерару, что ночью какой-то сукин сын пытался украсть с джипа запасное колесо, но висячий замок, которым оно было заперто, не поддался, и тогда злоумышленник поднял машину на козелки и снял оба задних. Жерар в этот момент возил локтями по столу и объяснял двум пеонам с маслобойки разницу между импрессионизмом и неоимпрессионизмом; говорил он по-французски, но пеоны слушали со вниманием и сочувственно поддакивали. С трудом поняв сообщение кабатчика, Жерар махнул рукой и заплетающимся языком посоветовал тому наплевать на это дело.