У черты заката. Ступи за ограду
Шрифт:
— С полчаса. Головка уже не болит?
— Нет. Дай сюда руку и закрой глаза. Нет, другую…
— Ну, так… — Жерар улыбнулся с закрытыми глазами. — Обручальное?
— Нет, что ты. Смотри!
Жерар поднес к лампе руку — на пальце матово блеснул перстень с плоским квадратным камнем синего цвета.
— Новогодний подарок? Глупышка моя, спасибо… Но я никогда не носил таких штук. Это платина? Ты сошла с ума…
— А, перестань. Нравится? А знаешь, голова у меня вовсе не болела. Это я нарочно, чтобы поскорее ушел Ларральде… Можно к тебе?
Не дожидаясь ответа, она погасила лампу на ночном столике и, выпутавшись в темноте из халата, скользнула
— Ты, однако, порядочная притворщица, — сказал Жерар, отодвигаясь, чтобы дать ей место. — И лгунишка. Не стыдно, нет?
— А вот и ни капельки…
Фонарь снаружи, на выступе крыльца, бросал в комнату перекошенную тень оконного переплета. В гостиной неторопливо пробили часы.
— Одним словом, год начался… Интересно, принесет ли он нам исполнение желаний, — задумчиво сказал Жерар.
— У тебя какие? — шепнула Беба, прижимаясь к мужу.
— У меня? Трудно даже сказать… А у тебя, наверно, целая куча?
— Нет-нет, Херардо… Если хочешь знать — совсем мало. В общем, главное одно. Но это такое, что… Ну, самое главное, понимаешь?
— Гм! Притворщица — это раз. Лгунишка — уже два. Теперь, оказывается, вдобавок ко всему этому еще и интриганка. Какие-то таинственные желания…
— Херардо…
— Слушаю вас, мадам.
— Знаешь, чего мне хотелось бы больше всего на свете?
Жерар засмеялся.
— Пари, что угадаю? Изумрудное колье, что мы видели позавчера у Гутмана…
Тело ее словно окаменело в его руках, сделавшись вдруг чужим и враждебным. Вырвавшись, она отодвинулась и спрятала лицо в подушку. Жерар покосился на нее и закрыл глаза, подавив вздох. Через минуту он приподнялся, взял жену за плечи и повернул к себе ласково и настойчиво.
— Ну, в чем дело, моя маленькая?
Она упрямилась, потом повернула голову и посмотрела ему прямо в лицо. Слезы на ее глазах блестели в отсвете наружного фонаря.
— Не делай хотя бы вида, что тебя это интересует! Или отгадывай сам — ты ведь такой чуткий и проницательный, мой Херардо! Очень жаль, что на этот раз ты почему-то не отгадал моего главного желания… — Голос ее оборвался всхлипом, но она продолжала упрямо, уже со злой насмешливостью: — А мне вот больше всего на свете хочется взять первое место на конкурсе красоты и получить титул «Мисс Аргентина», как эта Ивана Кисслингер! Какие же у меня могут быть еще желания! Я ведь всего только раскрашенная кукла, с которой иногда приятно провести ночь, не правда ли?
Новый год Беатрис встретила в Кордове, у Гонтранов, задержавших ее с отцом от самого рождества; чопорный профессорский дом, пропитанный университетскими традициями и католицизмом, был бы порядком скучен, но на праздник сюда собралось много молодежи, и Новый год встретили весело — с бесчисленными ракетами и танцами до утра на асотее [40] .
В Буэнос-Айрес она возвращалась поездом, одна: доктор Альварадо остался продолжать переговоры с одним издательством. Столица встретила ее духотой, от которой она уже успела отвыкнуть за месяц, проведенный в горном климате; пустяковое дело — разыскать такси и добраться с вещами домой — утомило Беатрис больше, чем в Кордове утомляли многочасовые верховые прогулки. Мисс Пэйдж, против обыкновения, поцеловала воспитанницу с материнским радушием и накормила почти вкусным обедом. Доедая пудинг, Беатрис поинтересовалась, не звонили ли ей от Мак-Миллана. Оказалось, что звонили вчера, в субботу.
40
Azotea (исп.) — плоская крыша, служащая террасой.
— Вы сказали, что я приезжаю сегодня?
— Да, и особа, которая звонила, просила вас быть на службе в понедельник утром. Сказала, что ждет вас, чтобы передать дела. Мне показалось, она не особенно довольна задержкой, — добавила мисс Пэйдж. Беатрис прониклась сознанием собственной значимости — никто еще никогда не задерживался для передачи дел ей, Доре Беатрис Альварадо, и не огорчался из-за ее опозданий.
— Подождет, — важно сказала она. — Завтра только четвертое, не так уж я и опоздала…
На следующее утро Беатрис проснулась по будильнику в половине восьмого. Оделась она как можно строже, по-деловому: черный тальер, чулки со швом, прическа в виде небольшого греческого узла. У цветочницы на углу Лас-Эрас были ландыши — Беатрис мысленно подсчитала свой капитал (Кордова, увы, съела все ее карманные сбережения) и рискнула разориться на пять песо. Крошечный букетик она тут же приколола к лацкану и в троллейбусе все время пыталась уловить свое отражение в стеклянной переборке.
Ровно в девять она вышла из расхлябанного, визжащего лифта на четвертом этаже старого дома на улице Тукуман, расположенного — в буквальном и переносном смысле — под сенью Дворца трибуналов. До сих пор Беатрис о таких местах только читала, в частности у своего любимого Диккенса — всякие Докторс-Коммонс, Грэйс-Инн и прочие трущобы; подъезд был зажат между двумя лавчонками, одна из которых торговала канцелярскими принадлежностями и конторскими книгами, а в другой снимали с документов фотокопии, переписывали на машинке любые бумаги и размножали их на мимеографе. Сам же дом с первого по шестой этаж представлял собой огромный улей с сотами, где в каждой ячейке сидела некая чернильная пчела с высшим юридическим образованием. Беатрис никогда не думала, что дом, населенный крючкотворами, может до такой степени пропахнуть чернилами, старыми бумагами и пылью.
Сумрачный коридор, обшитый панелями темного дерева, мог навести уныние и на более решительную натуру. Миновав дюжину дверей, украшенных бронзовыми и алюминиевыми табличками с именами нотариусов и адвокатов, Беатрис с робостью остановилась перед той, где красовалось имя Джозефа Мак-Миллана. Помедлив секунду, она несмело постучала. «Входите», — крикнул изнутри женский голос. Беатрис вошла и едва не растянулась, зацепившись каблуком за оторванный край линолеума.
— Да, детка, в этой берлоге нужно быть осторожной, — сказала сидящая за столом девушка. — Вы Дора Альварадо?
Беатрис молча кивнула, уничтоженная собственной неловкостью.
— Меня зовут Анхелика, — представилась та, подавая ей руку. — Не смущайтесь, это старый хрыч должен краснеть — не будь он шотландцем, пол давно был бы починен. Я тоже вначале всегда здесь спотыкалась. Так вот вы какая… Однако, у старика есть вкус, ничего не скажешь! Можно, я перейду на «ты»? Понимаешь, иначе я не терплю, да и потом я на восемь лет старше тебя. Старик говорил, что тебе восемнадцать? А мне двадцать шесть, так что видишь. Слушай, ты меня страшно подвела. Я думала, ты приедешь в субботу, и уже заказала билет на вечерний поезд, пришлось перекомпостировать на сегодня. Ладно, время есть, я тебя пока введу в курс дела, а после обеда явится сам хрыч. Он что, ваш знакомый?