У друкарей и скоморохов
Шрифт:
— Нечистый вас обоих возьми, — не унимался Томилка, — и тебя, дядюшка, и тебя, атаман, с твоими…
Бажен молча протянул мощную белокожую руку и запечатал ему ладонью рот. Потом повернулся к Бубенисту:
— Что это за старец? И про что ещё они говорили?
— То чернец латинский, иезуит. Он виною всему… да ещё, смекаю, князь Ярема. Чернец сказал гусарскому начальнику, ротмистру, что ему-де была из Ромен ведомость: там-де, в Ромнах, видели ведомого московского лазутчика в скоморошьем платье. Узнали-то, дело ясное, меня, да только чернец всё на Томилку показывал: рожа-де у тебя, брат, хитрая-прехитрая… — Томилка застонал. — Вот его, голубчика, говорит ротмистр, первого на пытку и поставим. Тогда чернец просил тут нас не пытать из любезной-де благодарности к щедрому хозяину: тот, мол, важные услуги костелу, тьфу, римскому и короне оказывает… Тут ротмистр осердился. Он-де не желает видеть наши мужицкие морды и прикажет утопить нас ночью за городом по-тихому…
Томилка вскочил, стукнулся головою о каменный свод потолка и мешком свалился в солому.
— Заробел. На бою не бывал, человек смирной… Да, потом они порешили обыскать накрепко, а потом с тем, что найдено будет, отослать в Киев, к гетману коронному.
— Не найдут, — покачал головою Бажен и повернулся к Васке, погладил его по худому, в гусиной коже, плечу. — Ты не бойся, Томилка скоморошит. Мы люди хоть и не военные, однако и не в таких переделках бывали.
— Я и не боюсь, — голос у Васки почти не задрожал.
— А вот я боюсь! — взвился опять Томилка. Никто не хотел смотреть ему в лицо. — И не чего другого страшусь — не хочу, разумеете ли, не хочу так скоро этого света лишиться, чтобы потом вечно в аду на огненной сковороде мучиться!
— Молись, скомрах, своим святым Козьме да Демьяну, — сухо посоветовал атаман.
— С нашим бесовским промыслом, добрые люди подсказали, ада никак не избыть, — отмахнулся Томилка и вдруг напустился на Бажена. — Тебе-то всё едино! Ты не веришь в общее воскресение мертвых — сам мне сказывал!
— Бескостный у тебя, право, язык. При малом-то? Вася, ты выйди погуляй пока!
Бубенист и Томилка даже не улыбнулись. У Васьки любопытство пересилило весь немалый страх.
— Ладно уж… Верно, не могу я поверить этим поповским басням. Не будь здесь мальца, вытолковал бы, почему не верю. И вот ещё отчего не верю: как это вот, — он обвел удивленным взглядом подвал и потрогал грязную стенку, — да вдруг исчезнет? Мнится мне, я живу не первую жизнь, и душа моя уже жива была в другом теле. Я летаю, бывает, по ночам, сонным мечтанием, — а вдруг был раньше птицей?
— Соколом, — зачарованно прошептал Васка, который тоже вольно парил, бывало, над землею во сне. Теперь показалось ему, что над этой, украинской, землею летал, над её холмами, пашнями, замками…
— Мудрствования — то дело философов. Чтобы с ними спорить, тебе, Баженко, надо бы сначала всю книжную премудрость одолеть… — Бубенист важно откашлялся. Васка опустил голову: грустно вспомнились все книги, которые только читал, листал или видал на Печатном дворе, у дядьки Михаилы, в покоях Жирова-Засекина и которых, конечно, неграмотный атаман и в руках не держал. — Да и что в том толку? Мы знать не можем, что станется с нами завтра, а ты про тот свет… Я простым своим умишком смекаю так: не там, а тут живем, и должность своя у каждого. Вот её исполнять надо…
В подвале вдруг потемнело. На колени Томилке упал каравай хлеба. Бубенист замолчал. Все услышали, как незнакомый голос проговорил что-то по-польски и как прошуршали потом вдоль стены, удаляясь, торопливые шаги.
Глава четырнадцатая. О том она, как продолжалось путешествие скоморохов в благородном обществе, и о неудачной попытке расстаться с любезными попутчиками
— Говорила ведь мне матушка-покойница: не иди, золотце мое ненаглядное, в скоморохи! Батька твой сгинул, и ты пропадешь ни за грош… Права, ох, как права была! Будто чуяла, что в такую проклятую ватагу попаду, к умникам таким под начало… Ох, все кишки вытрясло…
Бажен не отвечал на надоедливое ворчанье Томилки. Васка понимал, что он не хочет лаяться с товарищем, которому пришлось сегодня хуже, чем атаману: Томилку, по рукам и ногам связанного, втиснули утром в телегу столь неудачно, что лицом уткнулся он в короб со своим любимцем Петрушкой и с прочими кукольными снастями. Бажен и Бубенист, те сумели перевернуться потихоньку на спину и могли хоть на небо поглядеть, на зеленые ветки, проплывающие порой над головою, с Ваской перемигнуться. Малого только на ночь за ногу привязывали к телеге, а так он был почти свободен, поил и пытался на привалах пасти Голубка, старался, как мог, помочь старшим. Он и убежать, наверное, сумел бы, да не хотел бросать ватагу.
Вот уже два дня их пёстрая телега тащилась в обозе гусарской роты, которая из Прилук вышла и двигалась, как было уже известно, на Киев, чтобы соединиться с главными силами поляков. Обозные мужики, поляки и русины, посматривали на пленников сочувственно, при случае и сухари Васке совали, однако отворачивались, когда скоморохи пытались с ними заговаривать: явно побаивались слуги пана Чайковского, того самого шляхтича, который так храбро взял в плен под Прилуками Васку и его друзей. Этот слуга, румяный Тимко, правил теперь Голубом и надзирал над пленниками, важничая перед ними безмерно и гордясь своим красным жупаном с шелковыми галунами. По этой и по некоторым другим приметам ясно стало, что парень глуповат.
Неунывающий Бубенист первый день похода развлекался, без труда доказывая Тимку, что его и других униатов, отступивших от веры отцов своих и прадедов, на том свете черти будут вечно кипятить в котлах со смолой. Не найдя лучшего возражения, Тимко, в конце концов, пустил в ход нагайку. Бубенист примолк, задумался, а ночью, когда Тимко заснул, Васка получил от лазутчика важное поручение.
Вот уже три часа малый старался его выполнить. Глаза от постоянного напряжения начали уже слезиться, и он не сразу и поверил, когда под передним колесом телеги что-то слабо блеснуло. Раздумывать было некогда. Васка плюхнулся животом в грязь. Над ним нависло тяжелое копыто обозной лошади, а возчик Стах, дядька вообще-то добрый, с испугу перетянул его кнутом. Малый не почувствовал боли: выбираясь ползком па обочину, он успел ощупать находку. Было это именно то, что нужно: обломок лезвия бритвы или, может быть, перочинного ножичка.
Выслушав добрую порцию забористой матерной брани и вытерпев пару зуботычин, Васка изловчился и передал находку Бубенисту. Ещё через полчаса малый получил новое задание, на этот раз несложное: подходящие камешки встречались на дороге часто.
Тележные колеса скрипели и выли так, что вполне заглушали шум от тайной работы, однако на всякий случай Бажен принялся петь — и распевал, что твой соловей, до самого вечера, награждаемый поощрительными замечаниями обозных мужиков.
Когда стали на ночевку, Тимко развязал пленников для нужных дел, сунул им, ворча, по гнилому сухарю и, снова связавши, оставил под телегой, а сам устроился на ней.