У истоков пирамид

Саржин Евгений

Она совсем не чувствовала себя второй по силе, но, кажется, странный мужчина на неё не сердился. Она нерешительно кивнула.

– Ты знаешь, что должна делать сегодня?

– Нет, – ответила Ренехбет и поспешно добавила, – мой мужчина мне ничего не говорил.

– Гор-Кха, чья булава благословлена Соколом, не будет говорить тебе всего. У него есть что делать. Приходи ко мне, уари-на, и я скажу, что ждут от тебя люди Нехе.

– Хорошо, – кивнула девушка, – но что я должна делать сегодня?

– Идем, я покажу тебе ладью, раз ты хотела её увидеть, –

сказал Седжи, и протянул руку туда, где темнел нос с развевавшимся по ветру украшением из пальмовых ветвей, – это хорошая ладья, и будет она нести по воде сынов Нехе, во славу Отца-Сокола.

Жрец двинулся вперед, и Ренехбет ничего не оставалось, кроме как пойти за ним следом. Утренняя Река была спокойна, несмотря на ветер, небольшая лодка шла в сторону от берега. Почти безлюдный берег удивил Ренехбет, привыкшую к видам утреннего лова.

– И когда тень исчезнет у шеста, Гор-Сокол благословит эту ладью, и вольет в меня свою волю, – сказал Седжи, остановившись и разглядывая судно.

Ладья, связанная из плотно подогнанных одна к другой вязанок папируса, лежала в небольшом углублении, вырытом в иле, и Ренехбет увидела круглые ветви, подложенные под её дно.

– У нас, когда освящают новую ладью, её поливают кровью козы, потом выплывают на середину Реки и бросают лепешки из проса в воду во славу Сома-отца, – несмело сказала девушка.

– Гор-Сокол примет её в свои воды, и они станут кровью, если он захочет, – Седжи повернулся к ней, и девушке показалось, что она слышит неодобрение в его словах, – иногда он желает крови козы или быка, но чаще ему нужны только наши слова. Он разжигает небесный огонь, и любая тварь, что живет в Ке-Ем, отдаст ему свою кровь, когда он этого захочет.

– У нас другие хемму…, – начала Ренехбет, но мужчина прервал её:

– Гор-Сокол – не просто хемму! Он тот, кто видит каждого сына и дочь Ке-Ем, тот, кто плывет в своей небесной ладье, тот, кто говорит свое слово, и дает нам тепло или влагу. Запомни это, уари-на. Ни один из духов долины, ни рыбина из Реки не может противостоять его воле.

– Но разве сокол… – начала Ренехбет, но умолкла, столкнувшись с пронзительными и словно потемневшими глазами Седжи.

– Сокол – лишь образ, который он принимает, спускаясь в наш мир, – жрец говорил сухо и четко, слова нанизывались одно на другое, как просверленные камешки в ожерелье, – то же, как выглядит он, когда правит небесной ладьей, не может увидеть ни один человек.

– Но тогда…., – девушка осеклась, не договорив, Седжи посмотрел на неё, и выражение его лица неуловимо смягчилось.

– Ты ведь только девочка из селения рыбоедов, – сказал он, словно обращаясь сам к себе, – или была такой, пока Нехбет не остановила на тебе свой выбор. Но когда-то и я просыпался, не зная, откуда берется тот свет, что меня будит.

Он помолчал немного, и Ренехбет ждала продолжения.

– Я родился в Аппи, небольшом селении за много дней вверх по Реке, – Седжи заговорил снова, спокойно и размеренно – в нашем роду умели лечить раны и укусы, и мы знали, когда надо бросать в ил зерно. Но однажды это случилось, когда мне было не больше

лет, чем тебе. Я лежал на лугу, и рядом паслись наши козы, и духи полудня уже начали шептать мне свои слова в уши. И вдруг, хотя мои глаза были закрыты, я увидел, как темнеет все вокруг. Не было ни единой тучи. Но, среди ясного неба вдруг появилось что-то и…, – по лицу жреца пробежала судорога, – и небесный огонь начал гаснуть. Казалось, нечто крало его у нас. Словно чьи-то невидимые зубы вгрызались в него. Я лежал и не мог пошевелиться, но слышал, как кричат от страха люди в селении. И сумрак окутал мир, и вдруг я увидел это. Ладья, плывущая в земли предков, и сокол, летящий рядом с ней. И словно от ячменного напитка, зашумело у меня в ушах, и земля поплыла, но я все же ясно слышал голос, который произнес «Гор». И я помнил это имя, когда пришел в себя, и увидел, что небесный огонь снова светит ярко. С тех пор я знаю, кто плывет в небе. И знаю, что он выбрал меня.

– Но Небет…, – начала Ренехбет, но Седжи снова вперил в неё свои острые и темные, как обсидиан, глаза, и она запнулась.

– Нехбет, – сказал он, сделав ударение на слове, произнесенном, как принято было говорить в Нехе, – та, что простирает крыло над женщинами. Коршун – лишь то, как она является нам, потому что никто не знает, как выглядят духи. Кровь, что течет из женщины раз в луну – её ка, и крик, что издает родившийся ребенок, или женщина, когда мужчина в ней – её голос.

В её селении все это объясняли немного иначе.

– Это Сокол сказал Гор-Кха идти с булавой на Ме-Нари? – вдруг глухо спросила она, и замерла, испугавшись своей смелости.

– Сокол послал силу булаве твоего мужчины, он выбрал его, как Нехбет выбрала тебя, – Седжи опять говорил сухим, как обточенные ветром камешки голосом, – твой отец должен был признать его силу. Он не захотел. Но, если признаешь ты, Нехе будет твоим.

Первый день в Нехе был еще слишком ярок в памяти – враждебные взгляды, яростный рев толпы, встречавшей Гор-Кха и тягучий, делающий кровь желтой, страх.

Она повернулась и посмотрела вверх. Коровий череп, насаженный на шест, желтовато отсвечивал на солнце. Нехе будет её?

– Мы начнем обряд освящения ладьи в полдень, – сказал Седжи.

***

– Сколько детей было у твоего отца? – спросил Гор-Кха, и отбросил льняное покрывало с ног.

– Четверо. Я, две сестры и Пхати, – ответила Ренехбет, наоборот, подтягивая ткань так, чтобы она скрывала голую грудь, – а, еще один умер младенцем, до моего рождения.

– Хорошо. Нехбет дала свою силу твоему цветку. И мне нужен будет сын, сын Сокола, который понесет его булаву дальше.

– Но разве…, – Ренехбет хотела спросить что-то, но осеклась, и Гор-Кха пристально посмотрел на неё. Она осмелела, сравнивая с той девочкой, которая, дрожа, стояла на берегу у Ме-Нари, и, все же, избегала встречаться глазами с мужем. Хотя ночь прекратила приносить ей боль, а цветок у неё между ног сам хотел его влаги – он чувствовал это. Но все равно…

– Мой сын – тот из них, кто выдержит испытание, станет уари, – сказал он, мягче, чем хотел, – наш сын. Разве в Ме-Нари было не так?