У края темных вод
Шрифт:
Я вернулась к своему одеялу, надела ботинки, тихонько вышла на крыльцо и закрыла за собой дверь. Постояла на крыльце, пытаясь решить, доводить ли мне дело до конца, стоит ли проверять свои подозрения. В конце концов я решила: хоть тресни, а выяснить все надо.
Я пробралась к машине преподобного и заглянула вовнутрь. Одеяла он расстелил на переднем сиденье, но самого его там не было, и мамы тоже, что отчасти меня утешило, но лишь отчасти, не слишком сильно, потому что я так и не поняла, куда же они оба запропастились. Сама не знаю, с какой стати меня это так интересовало, но успокоиться я не могла. Не хотелось мне даже думать о том, что мама проводит время с преподобным — в таком смысле. Конечно, ее право
Лучше бы не выяснять, чем они там заняты, подумала я и пошла обратно к дому, но тут я услышала голоса. Голоса доносились из-за дома, так что я стала осторожно пробираться в ту сторону вдоль стены. Лишь дойдя до угла, я сообразила, что разговаривают не прямо тут, за домом, а гораздо дальше, но голоса доносились отчетливо, потому что склон холма был вогнутый, как большое ухо. Слов я с такого расстояния не разбирала, но голоса мамы и преподобного Джоя ни с чем перепутать не могла.
Я стала красться вниз, осторожно, как вор, который зажал под мышкой младенца, прошла через маленькую рощицу до того места, где склон сперва слегка приподнимается, а потом снова идет вниз. Оттуда можно было подслушивать в свое удовольствие.
Я уселась на краю в том месте, где холм снова шел вниз, потому что оттуда я могла не только слышать, но и видеть, что происходит. Видела я только силуэты, но и силуэты, и голоса различала без труда. Мама и преподобный устроились у воды, на плоту, и вели разговор. Я, конечно, паршивка, но удержаться и не подслушать их беседу оказалось выше моих сил.
Поначалу они беседовали просто так, ни о чем, из этого я почти ничего не запомнила. Говорил по большей части преподобный, о том о сем, но от его интонаций меня мурашки продирали: словно у него в голове бегает какой-то дикий зверек, так мне чудилось, и он пытается поскорее поймать его и выпустить на волю, да так, чтобы зверек его не покусал.
— Не уверен, было ли у меня вообще призвание, — так он говорил.
— Бог призвал вас, — отвечала мама.
— Так я думал. Именно так я и думал. Но теперь я уже не так уверен. Уж не выдумал ли я свое призвание?
— Вы ведь знаете, почему прихожане перестали заглядывать в церковь, — сказала мама.
— Да, знаю.
— И я это знаю. Но мы не уехали, мы не облегчили вам жизнь, мы остались. Мы во всем виноваты. Как только мы уедем, у вас все наладится.
— Все нормально.
— Нет, — возразила мама. — Не нормально. Завтра мы погрузим вещи на плот и двинемся дальше вниз по реке.
— Слишком поздно, Хелен, — сказал он. — Что сделано, то сделано.
— Надеюсь, еще не поздно.
Рука преподобного время от времени взмывала вверх, а затем раздавался легкий плеск. Я сообразила, что он по дороге с холма набрал голышей и теперь бросает их в воду. Полетел с чмоканьем последний камушек, и все стихло. Эти двое сидели молча и глядели на темные воды.
— Вы мне так и не сказали, зачем вы снарядились в путь по реке, — напомнил он.
Мама долго молчала, обдумывая ответ.
— Я сбежала от мужа, а ребята хотят попасть в Голливуд.
— В Калифорнию?
— Да, — кивнула мама и пустилась рассказывать ему всю чертову историю, спасибо, умолчала хотя бы о деньгах и о том, что мы прихватили с собой Мэй Линн. Почему она не рассказала заодно и это, я не знала, но была рада и этому. Все остальное она разболтала, даже про Брайана, и как она забеременела от него, и как у нас с Доном не сложились отношения и он бил и ее, и меня. Про Джина она тоже кое-что нехорошее поведала. Меня здорово удивило, что она призналась про беременность и про то, как с горя вышла замуж за Дона. Мне она только к шестнадцати годам рассказала, а тут, пожалуйста, обрушила это все на человека, с которым и знакома-то без году неделю.
Она выложила ему все и подытожила:
— Теперь вы знаете, что я за женщина.
— Прежде чем терзаться по этому поводу, выслушайте и мою исповедь, — сказал преподобный. — Я — убийца.
От неожиданности я поднялась с места, но тут же плюхнулась обратно.
— Не может быть! — чуть не вскрикнула мама.
— Чужими руками, — сказал он, — но все-таки я убил человека. Я украл ружье у соседа. Я был мальчишкой, ружьецо было плохонькое, но все же это кража, а меня видели поблизости от его дома. Меня допросили. Я свалил вину на цветного паренька, моего приятеля. Мы росли вместе, удили рыбу в реке, играли. Забирались на раскидистый дуб над рекой и прыгали с ветки в воду.
Тем же самым занимались всю жизнь и мы с Джинкс, Терри и Мэй Линн. Как странно — проповедник был когда-то мальчишкой, вроде нас, и так же, как мы, забавлялся и играл.
— Однажды после дождя вода сильно поднялась, — продолжал преподобный Джой. — Я спрыгнул, течение подхватило меня, я не мог с ним справиться. Джарен — так его звали — спрыгнул следом за мной, схватил меня, удержал на поверхности. Мы оба чуть не захлебнулись, но он продержался достаточно долго после того, как я отключился, чтобы вытащить меня из реки. Из этой самой реки, из Сабина. Спас мне жизнь. Тогда я сказал ему, что я навеки его должник, я обязан ему жизнью и буду всегда стоять за него, что бы ни случилось. А потом стряслась эта история с ружьем.
Я видел, как старик прислонил ружье к крыльцу, я проходил мимо к берегу, к тому месту, где встречался с Джареном, чтобы вместе порыбачить. Не могу объяснить, что на меня нашло, словно сам дьявол мной овладел, и я подумал, что нет ничего проще, как подойти, взять ружье и удрать прежде, чем хозяин заметит пропажу. И я так и сделал: отнес его домой и спрятал в хлеву.
Беда в том, что пропажу старик заметил сразу же, и наутро шериф постучал в дверь нашего дома. Старик видел меня на дороге и сказал об этом шерифу. Шериф спросил, я ли украл ружье. Я отперся. Сказал, что я не вор, но я, дескать, видел на той же дороге Джарена, а за ним такие дела водятся. Я солгал. Струсил, как почуял, что закон готов вцепиться мне в глотку. Мужчины пошли и взяли Джарена. Хотя ружье у него не нашли, кровь у них уже закипела. Если б это был я, даже если бы у меня отыскали покражу, в худшем случае меня ждали суд и тюрьма. Но Джарен был цветным, и его затравили, как дикого зверя. Отвели его в лес и там кастрировали, потом приковали к пню, вымазали с ног до головы в дегте и подожгли. Я слышал, как они хвастали этим у магазина. Смаковали, как долго он мучился, как громко орал, как воняло горелое мясо. Их прямо-таки распирало от гордости за свой подвиг.
Я пошел на то место, где они сожгли его. Отыскать это место было нетрудно, запах паленого мяса я почуял издали, задолго до того, как увидел, что осталось от Джарена, — черный остов, торчащие белые кости. Кроме огня тут и животные постарались. Я хотел похоронить его, и заступ с собой взял, но не смог. Не мог к нему прикоснуться, не мог оставаться там. Убежал глубже в лес, упал на землю и уснул. Провалился в сон. Разбудил меня какой-то шум. Я выглянул в просвет между деревьев и увидел телегу, запряженную двумя мулами. На телеге ехали двое, мужчина и женщина, я сразу узнал их, я не раз ужинал за их столом. То были родители Джарена. Его мама все время плакала и кричала, грозя кулаками небу. Отец сошел с телеги, расстелил на земле одеяло, освободил тело от цепи и выложил его на одеяло, потом подоткнул края, закатал в одеяло то, что осталось от Джарена, поднял и перенес тот сверток в телегу. Он весь вымазался в золе и угле от сгоревшего тела сына.