У нас в саду жулики (сборник)
Шрифт:
Я втыкаю вилку в розетку, и в это время раздается грохот. Клавдия Ивановна пришла со мной попрощаться. Она мне принесла раскладушку. Клавдия Ивановна ее взяла несколько месяцев тому назад. На несколько дней. И еще она мне должна три с полтиной. Два рубля она одолжила до аванса. А рубль пятьдесят была должна еще с прошлого месяца.
– Вот, Толик, уезжаю… – горестно вздыхает Клавдия Ивановна и прислоняет раскладушку к шкафу. – Если что было не так, ты уж, Толик, на меня не обижайся…
Клавдия Ивановна покачивается на своих стоптанных каблуках и вытирает заскорузлым пальцем навернувшуюся
– Да что вы… – успокаиваю я Клавдию Ивановну и великодушно улыбаюсь. – Все нормально…
– Счастливо, Толик, оставаться… – Клавдия Ивановна все никак не уходит и, оглянувшись на дверь, вдруг доверительно предостерегает:
– А этот… петух… ты, Толик, смотри… Он еще вам покажет…
Клавдия Ивановна уже вышла, а я сажусь на стул и разглядываю раскладушку. От раскладушки несет псиной вперемешку с мочой. Большинство пружин оборвалось и теперь болтается. На полотне сплошные подтеки и в нескольких местах дырки. Наверно, прожгли.
Я беру газету и, свернув ее по руке, осторожно дотрагиваюсь. Выхожу с раскладушкой в коридор и направляюсь на кухню. Открываю «черный ход» и спускаюсь по лестнице.
Я выбрасываю раскладушку на помойку.
Дядя вася гуляет
Какой въедливый запах – уже который раз полощу – и все никак не выветривается; прямо хоть выжимай в керосинку: вот, оказывается, чем я каждое утро дышу. Я стираю рубашку, и тающий на глазах огрызок, проскользнув между пальцами, летит на дно ванны.
Над зеркалом у нас теперь приколочен такой аккуратный ящичек. И на нем красный крест. Я немного колеблюсь и откидываю на дверце крючок.
В граненом стакане две зубные щетки, обе уже поредевшие, но все еще в строю. За четыре копейки детский зубной порошок. Пластмассовый бритвенный прибор, а сами бритвы (наверно, за двадцать пять копеек) в комнате. С отколотой деревянной ручкой помазок. Мыльница почему-то комбинированная: нижняя часть зеленая, а верхняя голубая.
Это новые соседи, с которыми поменялась Клавдия Ивановна. Ее зовут Екатерина Степановна, а его я еще пока не разглядел. Но кажется, спокойные. И без детей. А вместо Марты иногда кто-то потявкивает. Когда я вспоминаю прежний вой, то это потявкивание представляется мне волшебной музыкой.
Вот уже вторую неделю мои новые соседи занимаются капитальной уборкой: что-то скоблят и выносят, и моют… Потом снова скоблят, и опять выносят, и снова моют… И так до бесконечности. А клопов выводили в несколько присестов, и ночевали где-то у знакомых. На ночь попрыскают, а утром возвратятся – и опять.
Ну, думаю, все. Теперь поползут ко мне. Но Екатерина Степановна меня в тяжелую минуту не оставила. Она ко мне постучалась, и мы с ней познакомились.
Ей уже за пятьдесят, и она работает на почте, а по ночам два раза в неделю грузит корреспонденцию на Полтавской. Такая широкоплечая. Притащила канистру. И еще что-то вроде насоса.
– Давайте, – говорит, – я вам все сделаю.
Екатерина Степановна поливает, а я в это время качаю… А на ночь ушел в типографию.
Оказывается, Клавдия Ивановна поменялась не просто так. И где-то совсем рядом, кажется, на Харьковской. И все благодаря Леше. Там, правда, на десять метров меньше, но
Я открываю мыльницу и беру напрокат кусок мыла. По-моему, земляничное. Теперь совсем другое дело… Осталось еще раз прополоскать и повесить в кладовке сушить.
…После войны здесь, говорят, жила Клавдия Ивановна, а Вовка все еще где-то партизанил; а сейчас тут развешано бельишко и на полатях вперемешку с персональными тазами персональные ведра. И у каждого, кроме меня, своя персональная веревка. Несколько прищепок свободные, и я ими прихватываю рубашку.
Из коридора раздаются шаги. Кто-то пришел. Я разглаживаю воротник и, подобрав концы рукавов, выхожу. Из комнаты Натальи Михайловны доносится «Голос Америки». Наталья Михайловна слушает «программу для полуночников».
– Цыган цыганке га-а-ва-р-р-рит… у меня давно стаит… – как-то упоенно и во всю мощность голосовых связок затягивает дядя Вася и, притопывая ногой, прихлопывает в ладоши. – На стал-ле буты-лач-ка!..
Дверь в дяди-Васину комнату распахнута, и на столе, действительно, стоит бутылка коньяка, а возле дяди Васи, доставая закусон, копошится Федосья Павловна.
– А, Толик… – ласково произносит дядя Вася и, неожиданно угрюмо, разглядывает меня исподлобья. – Иди, дорогой, сюда… Не побрезгай…
Федосья Павловна оборачивается и, кивнув на мое приветствие, продолжает копошиться.
– Спасибо, Василий Нилыч… не могу… мне вставать… в четыре утра… – Я прикладываю к груди ладонь и, точно оправдываясь, показываю свернутые носки: и так, мол, устал, а тут еще эта стирка.
– Толик… – дядя Вася выскакивает и, схватив меня за локоть, сжимает, – ты меня обижаешь…
Но я все-таки высвобождаюсь и, бормоча: «Не… Василь Нилыч… не могу… честное слово…», скрываюсь у себя в комнате.
Уже половина первого. Повесив носки на батарею, я завожу будильник и тушу свет. Откидываюсь на подушку и, нащупав «Спидолу», включаю. Освещающий шкалу красный глазок загорается. Но совсем слабо. Наверно, сели батарейки. Надо купить новые, но они куда-то пропали. Я их ищу уже целую неделю. Раньше я покупал и Наталье Михайловне. Но недавно Комбат ей что-то нахимичил, и теперь можно включать прямо в сеть.
Я кручу ручку, и по шкале передвигается черточка. Почти ничего не видно. И не слышно. Один треск…
Поставив «Спидолу» на пол, я поворачиваюсь на бок. Я лежу с закрытыми глазами и наслаждаюсь тишиной.
…И вдруг я просыпаюсь от криков. Кричат в коридоре. Я зажигаю свет и смотрю на будильник. Половина третьего.
– А-а-а!.. – доносится из коридора истошный вопль, и еще раз: – А-а-а!!! – все усиливаясь и усиливаясь, словно кого-то приперли к стене и теперь выкручивают руки. И тут же почти на той же самой ноте повторяется, только уже с другим оттенком – как будто теперь дали под дых. – По-мо-ги-те!!! – и я узнаю голос Федосьи Павловны.