У нас в саду жулики (сборник)
Шрифт:
Когда у меня неважно с бюджетом, Наталья Михайловна дает мне в кредит рубль, и я на него запасаюсь продуктами. А на хлеб для Натальи Михайловны, запоминая набегающую сумму, трачу из своих копеек. Раз в два дня я покупаю ей четвертушку черного, а примерно два раза в неделю за двадцать две копейки батон. А когда рубль заканчивается, Наталья Михайловна раскошеливается снова. Я опять затовариваюсь, и покупка хлеба возобновляется в привычном ритме.
Сегодня у меня на завтрак деликатес: я купил в продовольственном сыр. Как правило, мне отрезают из середины. Заметив меня в очереди, продавщица уже заранее улыбается и, придвинув еще не распечатанный круг, натягивает капроновую нить. За это я на весь молочный отдел отслюниваю раз в неделю программки. Распотрошим в типографии пачку – и каждый себе, сколько надо, отстегивает. И в кулинарию – тоже, и мне там оставляют без жил четыре антрекота. А вечером растоплю на сковородке маргарин и жарю, сразу на несколько дней. И соседи меня не устают нахваливать: у всех мужья пьяные, а я себе сам готовлю. Да и в квартире тоже обо всех позабочусь. И если бы не я, то так бы часами возле киосков и дежурили. За исключением Натальи Михайловны, у которой телевизора нет. А сегодня вдруг попалась новенькая и отрезала с самого угла. Еще не врубилась. И на моем праздничном столе из двухсот пятидесяти граммов пошехонского сыра – добрая половина корки.
…Из коридора доносится шарканье – Наталья Михайловна уже заходит в тамбур. Я заворачиваю срезанную корку и встаю…
Переступив через порог, Наталья Михайловна скрещивает ладони и, оперевшись на палку, поднимает голову:
– Опять не успела…
На ее бесформенном теле поверх какого-то подобия
– Я вам кое-что хочу показать… – Наталья Михайловна замечает пишущую машинку и, точно юный натуралист, увидевший заветную птицу, в задумчивом восторге застывает. – Может, вам будет любопытно. Если найду… Денег еще не надо?
– Не надо, не надо… – я хватаю купленный Наталье Михайловне батон и, помогая ей развернуться, поддерживаю перед собой за локоть…
В этой комнате почти совсем нет мебели. Но зато все пронизано солнцем. Когда-то приличный паркет уже весь в подтеках и выщербинах. На обширном колченогом столе – стеклянные банки, пожелтевшие газеты, сковородка, на сковородке – остатки, наверно, еще прошлогоднего варева; вместо скатерти – тоже вся в подтеках клеенка, когда-то цветастая и яркая, а теперь поблекшая и грязно-серая.
У Натальи Михайловны целых два окна, и оба выходят на Невский. Когда Клавдии Ивановне требуется «взаймы», она приходит к Наталье Михайловне покалякать, а заодно и провести тряпкой по стеклам. А раз в неделю приводит Наталью Михайловну в ванную и устраивает банный день: сначала ее раздевает и моет с мылом, потом причесывает; а напоследок – постирушка. Бельишко сушится прямо в комнате на веревке.
Когда-то Наталье Михайловне принадлежала чуть ли не вся квартира. Так, во всяком случае, утверждают соседи. А Варвара Алексеевна говорит, что у Натальи Михайловны было пять мужей. И что она их всех сгноила. Еще до войны. А Наталья Михайловна говорит, что Варвара Алексеевна была до войны ключницей. В тюрьме. Просто не знаешь, кому верить. А сама Наталья Михайловна работала учительницей, и иногда к ней приходят ее бывшие ученики. Правда, соседи считают, что любовники. Если я их правильно понял, то, наверно, тоже бывшие. Среди них такой благообразный седой старик лет шестидесяти пяти, соседи говорят, что профессор, и еще один пьяница по прозвищу Комбат. Он ей чинит электроплитку, и Наталья Михайловна разогревает на ней пищу, не выходя из комнаты. Чтобы не тащиться на кухню. И все время что-нибудь перегорает. Тогда пьяный Комбат берет деревянную лестницу и ковыряется с пробками. А соседи стоят внизу со спичками и смотрят.
А в последнее время зачастил тоже пьяница, но помоложе, примерно моего возраста. Тезка. Обычно он появляется по ночам и нажимает на все кнопки подряд. Если Наталья Михайловна не дремлет, то она ему в конце концов открывает. А если не открывает, то вся квартира не спит и кто-нибудь выходит в коридор и закрывает дверь на крюк. Потом все-таки не выдерживают и вызывают милицию, и моего тезку забирают.
Наталья Михайловна говорит, что этот широкой души человек когда-то играл в шахматы с Корчным. И даже его побеждал. А теперь, когда Корчной убежал за границу, затосковал. И Наталье Михайловне его очень жалко.
Недавно он чуть было не покончил с собой, но Наталья Михайловна его спасла. Дала ему взаймы три рубля.
До прошлого года Наталья Михайловна ютилась в двух смежных каморках: одна примерно метров восемь и без дневного света, а другая чуть побольше и даже с окном, но окно упирается в стену; а когда Тихоновым дали квартиру и освободилась жилплощадь, то написала заявление, и ей неожиданно пошли навстречу. Наталья Михайловна переехала в двадцать четыре метра, а ее каморки отремонтировали и перегородили, и получились две отдельные комнаты. И, хотя по нормам и не положено, говорят, что скоро заселят. Но вроде бы уже кто-то прописан. А Наталья Михайловна живет теперь, как царица.
Еще до войны она написала Сталину письмо – Наталья Михайловна рассказывала мне уже сама, – чтобы ей разрешили редактировать газету. Все затраты она берет на себя, но только при одном условии: все члены редколлегии должны быть беспартийными. Пока она дожидалась ответа, муж, а был он у Натальи Михайловны все-таки единственный, куда-то пропал. А она все ждала… Детей у них не было. И теперь она осталась совсем одна.
Но государство Наталью Михайловну не позабыло. Заслуженная учительница получает пенсию. Сорок шесть пятьдесят в месяц.
Наталья Михайловна передвигает на столе сковородку и, переворошив газеты, шаркает к себе в угол. Возле кровати на тумбочке горит настольная лампа. Она освещает не совсем свежую простыню и свисающий к полу дряхлый плед, когда-то красивый и ценный, наверно, такой же старый, как сама Наталья Михайловна. Над тумбочкой на простой доске – обтрепанные томики книг. Салтыков-Щедрин, Герцен, Толстой… В засиженной мухами оправе – распятие… И пахнет чем-то тяжелым и кислым. Но только когда войдешь. А когда постоишь – постепенно привыкаешь.
Наталья Михайловна наклоняется к подушке и шарит. Она что-то ищет. А я с батоном в руке стою и смотрю. Наконец находит и, повернувшись, шаркает обратно.
Протягивает какой-то клочок и, вспомнив про батон, кивает на стул. На ободранной обивке – вчерашняя четвертушка черного.
– Спасибо. Теперь мне хватит на неделю… Что-то нет аппетита. Давайте сюда…
Я отдаю батон и, возвратившись к себе в комнату, разворачиваю вчетверо сложенный листок…За стеной все бубнит репродуктор, и что-то со стуком перекатывается. Это Марта. Резвится. Марта – бульдог. Ее завела себе Клавдия Ивановна. После того как повесился Вовка. А собаку, что была раньше, говорят, украли.
Репродуктор, как всегда, врублен до самого предела. И никогда не выключается. Клавдия Ивановна его не замечает. Если Клавдия Ивановна его днем выключит, то вечером ей уже не включить. Но даже если и включит, то без Марты все равно не обойтись. В шесть утра, как только заводят гимн, Марта начинает лаять, потом подбегает к Клавдии Ивановне и стаскивает с нее одеяло.
С этим репродуктором просто беда. Когда я пытаюсь собраться с мыслями, то он мешает сосредоточиться. А когда после работы хочу отдохнуть, то не дает мне заснуть. Летом еще терпимо: я открываю окно, и бубнеж репродуктора заглушается шумом с улицы. Этот шум меня не раздражает. А когда ложусь на тахту, даже убаюкивает. Но скоро наступит зима и окно надо будет заклеивать. Когда я об этом вспоминаю, меня охватывает отчаянье.
Перекатывание за стеной вдруг прекращается и раздается протяжный вой. Клавдия Ивановна сейчас в столовой, и Марта по ней тоскует.
Я жую свой праздничный завтрак и смотрю на листок, который мне подарила Наталья Михайловна. Я читаю ее каракули:
СЧЁТЯ скорбный путь прошла со всем народом,
Неся его страданья и труды.
Потерян счет утратам и невзгодам,
Обидам всяческим и горестной нужды.
Но есть Великий счет, счет темных злодеяний,
Записанных в историю Земли,
Невиданных бесчисленных страданий,
Виновником которых были Вы.
И этот счет никто не уничтожит,
Его предъявит Вам проснувшийся народ.
Он уплатить по счету Вам предложит,
Когда опомнится от Ваших всех «свобод».
Спокойной ночи
Уперевшись ладонью в скулу, я сижу на табурете и в тоскливом ожидании приник ухом к стене. Точно прослушиваю больного. Надо что-то делать.
Грохот все не прекращается. Как будто что-то падает. А потом ползет. И сиплый голос Клавдии Ивановны:
– А ну, положь! Тебе говорят… А ну, положь тапочку… я тебе, блядина, покажу… – и дальше угрожающее рычание.
Я сижу и жду. И совсем не напрасно. Когда уже, казалось, устанавливается тишина, вдруг раздается удар. Еще удар. И еще… Такое впечатление, что кого-то хватают за шиворот и со всего размаху дубасят головой об стенку. С равномерными интервалами. На будильнике двадцать минут второго.
Пили, наверно, часов с восьми и до гимна. Потом вроде бы угомонились. Я уже почти засыпал, как вдруг из-за стены послышался такой диалог. Клавдия Ивановна, похоже, сидела на стуле и командовала:
– Марта, ко мне! – И что-то ей, как видно, подставляла. И Марта, счастливо повизгивая, прыгала. Затем команда повторялась, и все начиналось по новой. В промежутках между прыжками Марта переходила с визга на радостный лай. Скорее всего, Клавдия Ивановна
– Ах, ты, моя хорошая! Мо-ло-дец…
Клавдия Ивановна теперь уже не одна. Сейчас у нее сразу две симпатии. Клавдия Ивановна стала красить губы и даже сделала перманент. В ней проснулась женщина. Теперь, помимо Клавдии Ивановны, у меня два новых соседа. Леша и Лохматый.
Леша имеет на Клавдию Ивановну виды. Так, по крайней мере, считают в квартире. Он мой ровесник. Леша младше Клавдии Ивановны лет на двадцать. Но ведь возраст для любви не помеха.
У Леши в Ленинграде семья, но он с ней не ужился. Не сошелся характером. И теперь должен платить – тридцать три процента. А чтобы перевести дух, временно нигде не работает. Но я его часто вижу на Полтавской. Возле товарной станции. Когда Леша в квартире, то у него привычка ходить в туалет в носках. Ему кажется, что так его меньше слышно. Но иногда он своей привычке изменяет. Если из комнаты уже никак не выйти, то можно воспользоваться батареей. В одной батарее целых двенадцать секций и между секциями – отверстия; да еще умножить на два – под каждым окном по батарее. И это очень удобно.
В отличие от Леши, Лохматый попадается на глаза реже. Он предпочитает из комнаты не выходить. Вообще. Конечно, ему труднее. Не тот возраст. Лохматый уже совсем лысый.
Утром ребята отсыпаются. Клавдия Ивановна спозаранку в столовой, Варвара Алексеевна где-нибудь еще на рынке, а все остальные на работе. В квартире никого. Одна Наталья Михайловна. А часам к десяти из типографии прихожу я.
Опохмелившись, если, конечно, осталось со вчерашнего, друзья отправляются на добычу. Леша крутится на товарной, а Лохматый где-нибудь на овощебазе. А вечером возвращаются. Каждый с бутылкой. Клавдия Ивановна приносит из столовой продукты, и начинается веселая жизнь.
Сначала даже поют. Все разговаривают, разговаривают. И вдруг как грянут:
– «Орлята… учатся летать…» – А после давай скандалить.
Сперва просто кричат, а Марта лает. Она не любит, когда при ней повышают голос. А ближе к полуночи переходят на ползанье. И раз в неделю начинают гудеть с утра. Прямо с одиннадцати. Смотря когда у Клавдии Ивановны выходной. Он у нее скользящий. И тогда собирается целая компания. В основном мужчины – товарищи Лохматого и Леши. По труду. Но пока еще все спокойно. Никто никого не убил. А вот с Мартой никто не гуляет. Днем она воет в комнате, а вечером принимает участие в пиршестве. А гадит, наверно, прямо на пол. И иногда из-под двери вытекает ручеек. Конечно, Марта могла бы последовать примеру мужчин, но, во-первых, она все-таки женщина, а во-вторых, до отверстий в батарее ей все равно не достать.
У Леши с Лохматым от квартиры на пару один ключ, и иногда они возвращаются раньше Клавдии Ивановны. Но соседи запротестовали, и Клавдия Ивановна у них ключ отобрала. Но от комнаты оставила. Чтобы закрывать Марту. Но соседи поставили вопрос ребром, и тогда Клавдия Ивановна отобрала и этот, а ребята поставили задвижку. Все. Теперь и не придерешься. Сейчас у Клавдии Ивановны дверь нараспашку.
Пожалуйста, открывай и входи. Правда, внутри Марта. И еще она не только воет. Время от времени она кидается на дверь с той стороны и, царапаясь и скуля, пытается ее выбить. Иногда мне приходит мысль открыть входную дверь квартиры, а потом, выдвинув задвижку, по-быстрому юркнуть в комнату. И тогда Марта убежит. Но пока я еще не решился. И потом все равно не поможет. Побегает, побегает и вернется. По нюху. Хоть бы кто-нибудь ее по пьянке съел.
А иной раз друзья возвратятся и ждут. Прямо на лестнице. Сядут на подоконник и смотрят. Такие жалкие. Поневоле откроешь и впустишь. Или нажмут на кнопку и не отпускают: чувствуют, суки, что дома. Сидишь и не открываешь. Потом отпустят и опять на подоконник. Вроде бы ушли. А через полчаса по новой. С одной стороны Марта, а с другой они. Просто и не знаешь, чем помочь.
А как-то раз впустил, а они Клавдию Ивановну не дождались. Нажрались. Очень хотелось. А дверь спьяну не закрыли. Марта выскочила в коридор и давай носиться. Добежит до кухни – и обратно. И все рычит. Лапы здоровенные, язык туда-сюда так и ходит, а из пасти слюна. Ох, и наделала шороху! Все изнутри позакрывались и дрожат. Кто в комнате, а кто в туалете. И непонятно, кому лучше. Кто в туалете, тому не посмотреть телевизор. А кто в комнате, тому туалет не светит.
После этого случая решили написать в домком заявление. Я еще помогал редактировать. А когда дошло до подписей, то некоторые воздержались.
– Да слышали, – говорят, – вроде бы кто-то лаял.
А остальные видят, что некоторые воздержались, и тоже воздержались. Остался один я. Как будто мне больше всех надо. Но ведь хотели же все!
Может, поменяться? Сходить в бюро обмена. И предложить. Комната одиннадцать с половиной метров. Солнечная сторона. Телефон, ванная. Два туалета. Правда, тринадцать соседей. Ну, и что? Даже лучше. Дежурить реже. Бывает, всего один сосед, а хуже десяти. А так все-таки живой коллектив.
Но ничего не получится: запах. Когда придут смотреть. Войдут и сразу все поймут. У нас с Клавдией Ивановной общий тамбур. И чтобы его миновать, необходимо зажать нос.
Осталось последнее – урезонить. Ведь должна же проснуться у человека совесть. Поймали момент, когда Клавдия Ивановна более или менее трезвая, и решили поговорить. Всей квартирой. Клавдия Ивановна стояла возле плиты, и все собрались. И даже Наталья Михайловна. Приползла. Правда, не зная, в чем дело. Запах до нее не доходит. Да и собака не беспокоит. Просто услышала шум и решила посмотреть. А Варвара Алексеевна тут же, ей в пику, ушла. И Клавдия Ивановна дала обещание. Что исправится. И даже плакала. Неужели ее никто не жалеет? Муж повесился. Ну, завела собачку. Ну, пьет. А кто сейчас не пьет? И дежурить она будет за четверых. За себя с Мартой, и за Лешу с Лохматым. А Леша у нее просто друг. Да он ей в сыновья годится. Зачем распространять сплетни… Клавдия Ивановна вытерла фартуком щеки и, схватив за ручки бадью, потащила свое варево в комнату. На всех четверых. И все разошлись. Но так ничего и не изменилось. Вернее, стало хуже.
Квартира уже две недели не убрана, и оба туалета загажены. Правда, ванная пока еще сносная. Все не доходят ноги. Да ванная и ни к чему. Леша с Лохматым не моются. Даже когда все на работе. Наверно, стесняются. А Клавдия Ивановна – трудно сказать. Все-таки женщина. Но тоже что-то не замечал.
Соседей волнует в основном грязь. А всего остального не слышно. Зато у меня преимущество. Всем, чтобы сделать Клавдии Ивановне замечание, нужно выйти из комнаты, а потом еще идти по коридору. А у меня она под боком. Сейчас шарахну в стенку, и Клавдия Ивановна все поймет.
Грохот все не прекращается, и к стуканью добавляется возня. Помимо этого, еще слышится храп.
Рука от одного и того же положения затекла. Я встаю и, сделав несколько шагов, останавливаюсь. Стучать перестали, но теперь началось бряканье по полу. Внизу кондитерский магазин, и оттуда никто не пожалуется. Разве что протечет. Но на это мало надежды.
Я открываю дверь и, чтобы как следует распалиться, вдыхаю запах псины. Но злость так и не приходит. Поднимаю дрожащий кулак и нерешительно тюкаю. И вдруг меня охватывает ярость. По-настоящему. Как-то даже обрадовавшись и отбивая пальцы, я начинаю барабанить. Собака заливается лаем, надрываясь до хрипоты. Но бряканье прекращается.
Выйдя в коридор, я, шатаясь, тащусь в ванную. Пускаю холодную воду и подставляю под струю голову.
Во всех комнатах темнота, и только у Натальи Михайловны свет. У Клавдии Ивановны, наконец, затихли.
Я ложусь на тахту и, перевернувшись на живот, обнимаю подушку. Завтра у меня тяжелый день. Суббота. Закрываю глаза и пытаюсь уснуть. И не могу. Все жду, чем еще меня за стеной порадуют.
Через два часа зазвенит будильник. Спокойной ночи!Ложный сустав
1
Отодрав зубами нитку, я облизываю исколотый палец. Как будто в поликлинике, когда только что взяли кровь. Втыкаю в катушку иголку и, ухватившись за пуговицу, дергаю. Теперь не оторвется.
Это мой парадный пиджак: в нем семнадцать лет назад я первый раз поцеловался. В ЗАГСе. Меня уже трудно удивить.
А вот в понедельник сначала даже растерялся.
– Какой, спрашивают, у вас размер противогаза?
Может, решил, разыгрывают. Но они серьезно. Считается, что каждый должен знать.
– Наверно, – говорю, – как у всех…
Ухогорлонос мне что-то шепчет, а я, как дурак, повторяю. Сказал бы, что не слышу. А в кабинете у глазника – что не вижу.
Зачем-то полезли в трусы. Я думал, венеролог, как-то по привычке разволновался, мало ли что. Но, оказывается, проверяют, нет ли грыжи. А последние – вместе с хирургом старший врач.
Я им говорю:
– У меня же перелом. Обеих ног. Но лечили только левую, а правую – прозевали. Вот смотрите… – и ставлю правую ступню на стул.