У рифа Армагеддон
Шрифт:
Как всегда, были широко представлены аристократия и высший класс, сверкая драгоценными камнями и вышивкой канителью. По прикидкам, в соборе должно было быть не менее двух тысяч человек, достаточно, чтобы напрячь даже его огромную вместимость, и в их настроении было что-то странное.
Ну, конечно, же, - подумал он.
– Учитывая смерть Тириэна и волну арестов, начатую Уэйв-Тандером, все во всем королевстве, вероятно, чувствуют себя немного... встревоженными. И никто из знати не мог рискнуть пропустить эту службу без абсолютно железного доказательства того, что для них было буквально невозможно находиться здесь. Но все же...
Весть об измене - и смерти - кузена короля распространилась как лесной пожар. Подобные вещи раньше не происходили в Чарисе, и никто ни на мгновение не сомневался, что они не произошли бы и сейчас, если бы к ним не приложил руку кто-то из-за пределов королевства. Король Хааралд и его совет, возможно, и не были готовы называть имена, но чарисийцы в целом были гораздо лучше осведомлены о политических реалиях, чем подданные большинства королевств Сэйфхолда. Вероятно, это было неизбежно, учитывая то, как обычно международная политика влияла на торговые отношения, от которых зависело процветание Чариса. Хааралд, возможно, предпочел бы не показывать пальцем, но в умах его подданных не было никаких сомнений в том, кто был ответственен, и Мерлин почти физически ощущал вкус их ярости, как кислоту на языке.
И все же в этом было нечто большее, чем гнев. Там был... страх.
Нет, подумал он. "Страх" - тоже неподходящее слово для этого. Это часть дела, но это еще не все. Эти люди знают, что здесь происходит нечто большее, чем просто обычные игры за власть между соперничающими князьями, и они обращаются за поддержкой к своей Церкви.
Внезапная смена органной музыки отвлекла его от размышлений, и он повернул голову, когда широко распахнулись двери собора. Через них прошел послушник, держа золотой скипетр Лэнгхорна прямо перед собой на блестящем, черном как ночь посохе из железного дерева, окованном кольцами из гравированного серебра. Два послушника с подсвечниками шли по бокам от него, а два младших священника следовали за ними, размахивая кадилами, за которыми тянулись ароматные нити ладана, похожие на белые, дрейфующие ленты в свете витражных окон.
За младшими священниками шел многочисленный хор в зеленых сутанах и белых стихарях. Когда первый ряд прошел через открытые двери, весь хор разразился песней, и, несмотря на ненависть Мерлина ко всей Церкви Ожидания Господнего, которую он представлял, красота этих великолепно натренированных голосов омыла его, как море.
Потребовалось много времени, чтобы хор прошел через двери и направился к хорам, расположенным по обе стороны от мозаики архангелов. Позади них, следуя за ними сквозь бурю музыки, шел епископ Мейкел, еще дюжина послушников и вдвое меньше священников и младших священников, за которыми следовали еще один носитель скипетра и еще два турифера.
Епископ медленно шел по центральному проходу, его облачение сверкало драгоценными камнями, его обычная шапочка священника была заменена простой золотой короной его духовного сана. Головы склонялись в почтительной вежливости, когда он проходил мимо, и выражение его лица было безмятежным, когда он протягивал руку, касаясь плеч, голов, волос детей в тихом благословении, когда он проходил мимо них.
Мерлин знал, что это едва ли было стандартной практикой со стороны епископов Матери-Церкви, и одна бровь слегка приподнялась, когда он увидел, что люди осмеливаются прикоснуться к епископу в ответ. Он знал, что Мейкела Стейнейра глубоко уважают здесь, в Теллесберге; но до сегодняшнего утра он не понимал, как глубоко любят епископа.
Епископ вошел в святилище и преклонил колени перед алтарем и его мозаикой. Затем он встал, повернувшись лицом к собравшимся, в то время как его помощники разошлись по своим местам. Все это было поставлено так же точно, как и на любом официальном балу, и последний послушник занял свое место в тот же миг, когда смолкла последняя нота торжественного гимна.
На мгновение воцарилась полная тишина, а затем в тишине раздался великолепно поставленный голос епископа Мейкела.
– Да пребудет с вами Лэнгхорн, дети мои.
– И с тобой, мой отец, - пророкотало ему в ответ.
– Давайте помолимся о заступничестве Лэнгхорна и Божьем руководстве в нашем богослужении в этот день, - сказал Мейкел, снова повернулся лицом к алтарю и упал на колени.
– Отче наш, сущий на небесах, - начал он, - да будет благословенно имя Твое. Пусть наступит Долгожданный День. Пусть закон, провозглашенный от Твоего имени Благословенным Лэнгхорном, будет исполнен на Сэйфхолде, как на Небесах. Дай нам...
Мерлин отключился. Он должен был сделать это.
Нимуэ Элбан выросла в церкви. Возможно, она не настолько ревностно соблюдала ритуалы, как хотелось бы ее родителям и религиозным наставникам, но здесь, на Сэйфхолде, она обнаружила, что это прижилось. Теперь, слушая абсолютную искренность в голосе Мейкела Стейнейра, Мерлин напомнил себе, что епископа с детства учили верить в учение Церкви Ожидания Господнего. Это было трудно вспомнить, поскольку слова, которые так много значили для Нимуэ, были искажены в целях Лэнгхорна, и все же это было правдой. И как мог Мерлин осудить явно хорошего и заботливого человека за то, что он чтил систему верований, в которой он был воспитан?
Ничто из этого не облегчило его наблюдение со стороны. Мерлин был так же рад, что Лэнгхорн решил построить год в Сэйфхолде вокруг пятидневной "недели", которая больше не включала субботу или воскресенье, и вместо этого установил средний день из этих пяти как "святой день" своей церкви. Было достаточно сложно просто присутствовать вообще, чтобы делать это еще и в воскресенье.
Это, должно быть, величайшая ирония в истории человечества, - подумал он.
– Последний христианин во всей вселенной был машиной. Юридически это было все, чем когда-либо был автономный ПИКА, хотя Мерлин уже давно перестал применять это юридическое определение к себе. Тем не менее, это был вопрос, который он хотел бы обсудить с кем-нибудь еще. Был ли он на самом деле тем человеком, чьими воспоминаниями обладал? Или он был просто эхом, записью - искусственным интеллектом с манией величия? И была ли у него бессмертная душа, в которую всегда верила Нимуэ Элбан? Или Нимуэ забрала эту душу с собой в момент смерти своего биологического тела?
У него не было ответа ни на один из этих вопросов. Какое-то время он даже задавался вопросом, имеет ли существо из молициркона и сплавов какое-либо право спрашивать о них Бога. Затем он решил, что Бог должен быть способен понять, что побудило его задавать вопросы, точно так же, как он решил, что тот факт, что Церковь Ожидания Господнего была огромной, непристойной ложью, никогда не сможет закрыть Богу уши от искренности молитв, поднимающихся о нем даже сейчас.
Но он знал, что на нем лежит другая ответственность, помимо любого долга, - подготовить выжившую человеческую расу к тому, чтобы однажды снова встретиться с Гбаба. Он был последним оставшимся в живых христианином. В некотором смысле он также был последним оставшимся в живых мусульманином. Последним евреем. Последним буддистом, индуистом, синтоистом. Библиотечный компьютер в пещере Нимуэ был последним хранилищем тысячелетий человеческой религиозной мысли, человеческого стремления к божественному вдохновению, и Мерлин Этроуз был единственным существом, которое знало о его существовании.