У Железного ручья
Шрифт:
— «Отцы»! — пронзительно закричала Перфильевна. — А детки ваши где? Где Кирюшка Комлев? Пусть он мне поклонится, тогда и дам свой ответ. А пока погожу: драгун, сказывали, в городе много, хватит и для «Затишья»…
Иван Шумов обнял двух стариков, повел их в сторону. Третий пошел следом, еле передвигая ноги: и стар же был человек!
Перфильевна крикнула им вдогонку:
— Куда пошли?! Не велю! Я тут хозяйка!
Старики остановились растерянные.
Иван Шумов сказал громко:
— Будет! Не кланяйтесь больше, идите с богом.
И, побледнев, оборотился к помещичьему крыльцу. Но Перфильевны там уже не было: ушла домой в ярости.
А на другом крыльце, у завядшей березки, срубленной еще в канун праздника, стояла Гришина мать и, прижав обе руки к груди, глядела с испугом.
Иван Шумов махнул рукой, пошел прочь.
13
Гриша проснулся и увидел незнакомого человека. Человек ходил по комнате, говорил негромко. За столом у зажженной лампы с низко прикрученным фитилем сидел, облокотясь, отец и слушал.
— Ну, что ж я на твои вопросы скажу, Иван Иванович? Будем дальше бороться. А как же иначе? Ну, скажем, одного убили, другой смалодушествовал, — а дело-то наше все равно остановиться не может. Другие люди найдутся. Не остановится наше дело никак!
Незнакомец подошел к столу ближе, и при чахлом свете лампы Гриша увидал совсем молодое лицо с темными, будто закопченными щеками, с круглой стриженой головой; черные глаза в упор глядели на Гришиного отца. Похоже было, что гость сердится на что-то, — брови его хмурились.
— Если окажешь мне доверие… — как-то несмело начал отец.
Но незнакомец перебил:
— А без доверия разве я пришел бы к тебе хорониться?
— Ну, так вот, хотел я спросить еще одно: ты у себя на заводе кого видал? Таких же мастеровых, как сам. А помнишь ты про всю нашу Россию, про мужиков неграмотных, темных? Да грамотные-то… Меня возьми: я, может, сто книг прочитал, не меньше того. А вижу я перед собой прямую дорогу? Нет! Смутно все кругом меня, а то и вовсе темно. Одно я знаю: таких, как ты, — горстка малая. Ну куда вам против войска, против пушек?
Гость заговорил по-прежнему негромко, но с такой особенной, скрытой силой, что Гриша привстал в одной рубашке с постели от непонятного для самого себя волнения.
Гость говорил о кучке людей, идущих по обрывистому и тесному пути… Идут они, крепко взявшись за руки. Они окружены со всех сторон врагами и идут под их огнем…
Гриша совсем ясно увидел крутой обрыв, и по его краю идут ночью люди, взявшись за руки. А далеко в степи горит зловещий огонь.
Наступило долгое молчание.
Иван Шумов спросил шепотом:
— Это ты чьи слова говорил?
— Того, за кем мы идем.
— Вы? Большевики? — опять зашептал отец. — Ну, вот теперь и суди: я тут из мужиков самый грамотный в окружности, а и я толком не знаю, что это название значит… сердцем, может, и чую, а умом — нет, не разобрался.
Гость помолчал, усмехнулся:
— Слыхал я не так давно в вагоне железной дороги проезжий один толковал: «Большевики — это те, кто народу как можно больше добра хотят, потому и называются так». Ну, а точнее сказать — это партия рабочего класса, которая в борьбе за счастье народа идет вперед бесстрашно… И будет идти до конца! Я тебе тут, Иваныч, книжку одну оставлю, прочитаешь — многое поймешь! Только от чужих глаз хорони ее.
— Спасибо! — горячо откликнулся Шумов. — Схороню!
Гость снова заходил по комнате.
— Видел ты когда-нибудь, Иван Иванович: бурлит ручей, только что разлился, ему бы шире пробивать себе дорогу, — а нет — смотришь, ушел под землю, не видать его. Пропал? Нет! Настанет время, выйдет тот ручей наверх полноводной, могучей рекой!
Гриша, привстав, глядел широко раскрытыми глазами. И гость, повернувшись, увидел его:
— Смотри, Иваныч: наследник-то твой не спит!
— Да он, если и слыхал что, ничего не понял, — как будто успокаивая гостя, проговорил отец.
— Я все понял! — сердито сказал Гриша.
Гость засмеялся, подошел к постели ближе:
— «Понял, Ванюшка?» — «Понял, баушка». — «Что ж ты понял, Ванюшка?» — «А ничего, баушка».
Гриша присказку эту знал. И повторил сердито:
— Я все понял!
— Не шуми, — откликнулся отец: — проснется мать, тогда вот поймешь!
Гриша второпях, потихоньку, чтобы не разбудить мать, заговорил:
— Вы тут — про ручей… про Железный ручей толковали. Я давно про него знаю, я, может, сам буду искать его.
Гость все посмеивался, потирая ладонью стриженую голову:
— Ну вот видишь, Иваныч: он и вправду все понял.
От их говора проснулась не мать — та спала крепко, — проснулась бабушка. Она вышла из своего чуланчика, маленькая, бесшумная; темное ее платье почти не выделялось из полумрака. И начала завешивать окно.
Гость, заметив ее не сразу, привстал неловко.
Бабка сказала с укором:
— Люди-то увидят: свет ночью горит. Что подумают? Время-то какое, ох, господи!
Она завесила окно чем-то темным, должно быть своей старой юбкой, и ушла вздыхая.
Гость беззвучно засмеялся:
— Бабушка-то, а? Умница!
— Умная, — серьезно подтвердил отец. — А что, друг, не устал ты с дороги?
— Устал.
Гость крепко потер обеими ладонями щеки, будто умывался, и присел к столу. Пока отец стелил на пол широкий полосатый сенник, он успел заснуть, уронив на грудь круглую голову.
Три дня прожил слесарь рижского завода «Феникс» Петр Сметков в избе Шумовых.
На четвертый день мать за обедом сказала:
— Похоже, что «сама» узнала про Петра Васильевича. У Тэкли спрашивала, что за человек.