Убежище, или Повесть иных времен
Шрифт:
хорошо известно, от того, насколько он сумеет сохранить любовь к себе
народа, а как мог он надеяться на это, осквернив кровь О'Нийлов? Он едва мог
поверить дерзости мысли, заключенной в моем намеке, и, исполнившись
убеждения, что я, по-видимому, принадлежу к очень высокому роду, если
отваживаюсь так возомнить о себе, он вновь попытался проникнуть в тайну, столь
тщательно и упорно скрываемую. Я, однако, была настороже и поспешила
укрыться за своими обычными
завладеть женщиной, которую не мог уважать, он наконец заверил меня
(заметив предварительно, что лишь помолвка с некой дамой, принадлежащей к его
роду, сохраняет единство в партии его сторонников), что готов втайне
соединиться со мной любыми узами, какие будут мне желательны. Я неосторожно
ответила, что поведение и любовь Эссекса были столь безупречно
благородны, что только торжественным и публичным бракосочетанием смогла бы я
оправдать даже перед собою разрыв с ним. Вид и ответ Тайрона показали мне,
как опасно было вести такие речи: лишая его надежды, я лишалась защиты. С
этой минуты я сочла себя обреченной. Под предлогом нездоровья (на которое
я имела полное основание пожаловаться) я добыла у лекаря, приходившего
отворять мне кровь, некоторое количество настоя опия и, делая вид, что
понемногу принимаю его каждую ночь, на самом деле сберегала весь для той
единственной роковой ночи, когда должны будут подтвердиться мои опасения.
Таковы были страдания Эссекса и мои, а между тем два лагеря
находились в противостоянии, и ничто, кроме строжайшей бдительности, не могло
помешать разгневанным англичанам вступить в бой. Раз вечером я была одна
в отведенной мне палатке (недоверие не позволяло Тайрону держать меня в
городе или в крепости по соседству) и с вершины холма, где стояла палатка и
откуда открывался вид на всю долину, смотрела в слезах на далекие костры,
загорающиеся в лагере англичан, как вдруг неожиданно появился Тайрон.
Лицо его пылало от выпитого вина, в глазах и в манере выражалась
решимость, от которой все существо мое содрогнулось. Он более не выказывал
почтения, не соблюдал приличий, и при виде его мне подумалось, не слишком
ли долго я медлила принять свой сбереженный опий... Мысль, к которой я не
переставала возвращаться, вновь пришла мне на ум, и, колеблясь про себя
между возможностью и невозможностью ее осуществления, я сумела немного
унять хвастливого негодяя, от чьих разнузданных клятв меня бросало в
дрожь. Вино развязало ему язык, и он забыл о своей обычной скрытности:
воображая, что возлюбленная Эссекса уже принадлежит ему, он не в силах был
умолчать о том, как ловко добился этого. С изумлением и ужасом я узнала,
что долгие отсрочки и промедления в военных действиях, вызванные моим
пленением и последовавшими за ним переговорами, были согласованными
частями дьявольского замысла, имевшего целью погубить доброе имя и
воинскую славу лорда-наместника. Пока длились эти роковые переговоры, Тайрон
самолично отправлял Елизавете неоспоримые доказательства нарушения
воинского долга ее главнокомандующим и имел все основания ожидать, что тот
будет незамедлительно отозван и понесет позорное наказание, тогда как
Елизавета едва ли сможет найти другого командующего, столь же любимого
армией, что имело решающее значение для хода войны. С невыразимым
презрением я обернулась к этому чудовищу. О, если бы взгляд мог убивать!
Однако, поглощенный своими многообразными соображениями, исполненный
самовлюбленности и довольства собой, утратив ясность мысли под влиянием
вина, он не заметил взгляда, который мгновенно открыл бы, что я чувствую к
презренному, низкому предателю, недостойному рода, к которому
принадлежит, меча, который носит. Он продолжал распространяться о своих
надеждах на то, что англичане будут полностью изгнаны из страны, а сам он
взойдет на ирландский престол, но что мне было до его надежд после этого
неосторожного и чудовищного признания? Сотни опасностей тяготили мое
сердце, сотни планов теснились в голове — где было взять хладнокровия и ясности
мысли, чтобы упорядочить их? Пока он продолжал упоенно раскрывать
передо мною свои тщеславные и честолюбивые стремления, ненависть и ужас
придали мне смелости осуществить дерзкий план, подсказать который могло
лишь отчаяние этой минуты. По его виду, речам и поведению я понимала, что
смогу избежать гнусных притязаний, лишь притворившись, будто готова
уступить им, и потому, судорожным усилием подчинив улыбке черты своего
лица, искаженного горем, я пожаловалась на жажду. Я отпила воды из
стоявшей поблизости чаши, и он, побуждаемый, ни много ни мало галантностью,
стал добиваться, чтобы я позволила ему допить за мной, но, отказываясь
дать ему чистую воду, я с упорством, быть может, слишком очевидным,
настояла на том, чтобы смешать ее с вином, и добавила туда весь опийный
настой, припасенный для себя. Моя поспешность и дрожь в руках,
сопутствовавшие этой опасной операции, вполне могли возбудить его недоверие во
всякое время, в такую минуту — тем более, но в его теперешнем состоянии он