Убежище, или Повесть иных времен

Ли София

отыскивая в чертах Матильды кроткую красоту своей подруги, а в Эллинор —

покоряющее обаяние брата. Именно ей вы обязаны этими драгоценными

портретами.

Лишенная всякого общества, королева Шотландии предалась

беспросветному отчаянию. Не было надежды, что смягчится суровость ее заточения,

некому ей было выплакать свое горе; вместе с Норфолком умерла надежда на

свободу, но в то же время и желание свободы — что был теперь для нее весь

мир,

который он более не украшал собою? Увы, не горше ли было бы для нее

обрести трон, который она не могла более надеяться разделить с ним?

Елизавета, которую с той поры уже никогда более не покидал страх, ото

дня ко дню ужесточала содержание Марии, лишая ее удобств и мелких

удовольствий, часто переводя из одной тюрьмы в другую, меняя стражей, и своей

суровостью приучила королеву-пленницу к мысли, что ненависть сильнее

даже любви.

Леди Скруп лишь на год пережила брата и не оставила наследника своих

добродетелей. Перед смертью она молила мужа не оставить вас обеих своей

заботой, и он торжественно обещал обеспечить ваше будущее, как

приличествует его состоянию, хотя и не вашему рождению.

Прошло несколько лет, и лорд Скруп, оправившись от своего горя и устав

от бездеятельности сельской жизни, принял предложение королевы

вернуться ко двору. Он поручил моим заботам Сент-Винсентское Аббатство и с тех

пор бывал здесь лишь наездами.

Увлекшись рассказом об этих событиях, я забыла упомянуть о

возвращении моего брата Энтони три года спустя после того, как я привезла вас сюда.

Он поселился в Пещере Отшельника и посвятил свое время изучению

медицины и заботам наставления и увещевания бедняков, кроме тех часов, когда

вы видели его: наш образ жизни был одинаков.

Мне осталось упомянуть только два обстоятельства. Одно из них огорчает

меня более, чем я считала возможным огорчиться по поводу денежных дел.

Лорд Скруп, который несколько лет был посланником за границей, сделался

предметом то ли ненависти, то ли подозрений коварного Бэрли и сейчас за-

ключей в тюрьму, а его богатства и поместья присвоены королевой, которая

так хорошо знает цену деньгам, что милорд скорее всего никогда не сможет

исполнить обещание, данное им жене касательно вас.

Другое обстоятельство заключается в том, что в течение последних лет я

не имела возможности сноситься с королевой Шотландии, приславшей мне в

первые годы своего заточения несколько писем, которые, вместе с теми, что

она писала герцогу, я храню как единственные доказательства вашего

высокого происхождения. Быть может, со временем она сумеет окружить вас

тем

великолепием, для которого вы были рождены, ибо Елизавета уже немолода, а

Марию более гнетут печали, чем годы. Поэтому, милые мои дети, когда я

сойду в могилу, ожидайте терпеливо воли Провидения и не объявляйте о своем

родстве, пока ваша родительница сама не сочтет возможным призвать вас.

Ни одна добродетель не угодна Богу более, чем терпение. Одарить

счастьем — только в Его власти, заслужить счастье — всегда в нашей. О, если мои

молитвы будут услышаны, если мои пожелания достигнут Престола

Всевышнего, Он проведет вас по этой жизни с миром и позволит нам соединиться в

будущем.

Здесь наша великодушная покровительница, бывшая для нас более чем

матерью, закончила свой рассказ, прижав нас к груди с любовью,

подтверждавшей искренность ее слов.

Но какие новые мысли, какие небывалые чувства вызвал ее рассказ!

Веления природы побуждали нас бережно хранить каждое сказанное ею слово,

ибо что в истории наших родителей могло оставить нас безучастными?

Никогда еще наше одиночество не казалось таким благодетельным. «Двор

Елизаветы»... О, мой несчастный, горько оплакиваемый отец, разве могла

единственная виновница постигших тебя бед когда-нибудь внушить привязанность

твоим детям? Разве могла та, что притесняет равную себе, королеву,

невиновную, по крайней мере, перед ней, оттого лишь, что держит ее в своей

власти, — разве могла она привлечь к себе два сердца, не развращенных

придворным этикетом, который обоготворяет самые ошибки государей, а их пороки

именует благородными слабостями?

Но каково было узнать, что моя мать жива, поверить, что может настать

день, когда она примет меня в свои объятия, и в несчастье я буду ей лишь

дороже? Вся во власти этой мысли, что согревала мне сердце, наполняла его

восторгом, я желала отыскать ее тюрьму. Я разделила бы с ней заточение,

счастливая тем, что своей заботой смогу хоть на миг заставить ее забыть

жестокость судьбы, что среди всех ее сетований на несправедливость мира смогу

напомнить ей, что есть еще в этом мире два существа, готовые с радостью

отдать за нее жизнь, которую она им подарила.

И только долг перед миссис Марлоу удерживал меня: могу ли я покинуть

ту, что всем пренебрегала ради нас? Как! Неужели узы родства должны в

один миг истребить узы сердечной склонности, благодарности и уважения? О

нет! Это правда — своим существованием я была обязана другой, но та,