Убежище, или Повесть иных времен
Шрифт:
могиле, мысль о которой лишь из-за вас ему тягостна. Быть может, еще
настанет время, когда правами вашей матери будут обеспечены ваши права; до тех
пор все, что я могу сделать, — это тайно переправить вас во Францию под
покровительство семьи Гизов. Их осмотрительность, равно как гордость,
скорее всего побудят их укрыть вас в монастыре.
От мысли об ужасном выборе, заключенном в этих словах, кровь застыла
у меня в жилах и сердце замерло: сделаться изгнанницей
лорда Лейстера, быть забытой им, быть отданной на муку в семью Гизов и,
быть может, тиранически заточенной ими в монастырь, сделаться
клятвопреступницей и обманщицей, посвятив себя Богу, когда в сердце царит земной
образ. Все доводы и увещевания, к которым прибег отец Энтони в своей
долгой речи, были потеряны для меня: я видела лишь, как движутся его губы, а
сама в слезах оспаривала перед Небесами правоту его слов. Когда он покинул
нас, было слишком поздно еще раз встретиться с лордом Лейстером. Я
провела ночь в такой тоске, которую никакое время не сотрет в моей памяти, и
утром, не освежив себя ни сном, ни сменой наряда, предстала перед милордом
более похожая на привидение, чем на саму себя. Он взял мою руку и, лишь
взглядом выразив свое удивление, поцеловал ее в нежном молчании. Я не
смела поднять на него глаз, и слезы, стекая из-под опущенных век, падали на
наши соединенные руки. О, как много совершилось в эту минуту молчания!
Мне казалось, я поняла все, что желала понять, и я впервые вздохнула
свободно. Эллинор, которую, в отличие от меня, не удерживали тонкие
соображения деликатности, тотчас сообщила ему об уготованной нам участи и о
своем отвращении к ней. То, как он горячо принял к сердцу наши заботы,
выказало нечто большее, чем дружеский интерес. Он многократно заверил
Эллинор в своем уважении и привязанности. Мне он не сказал ни слова, но дрожь
его руки, все еще удерживавшей мою, была признанием того различия,
которое он делал между нами. Луч радости снова озарил мою душу: в эту минуту
мне верилось, что я снесу любые удары судьбы. Нет, говорила я себе, он
никогда не забудет меня, в каком бы дальнем уединении я ни оказалась скрыта
от него. Это унылое Убежище и дочери Марии в их простых нарядах, с их
безыскусными манерами затмят для него всю роскошь двора, все дары
Елизаветы. В оставшиеся дни его пребывания у нас тихий восторг, не порождаемый и
не выразимый словами, равно наполнял его и меня, сменив беседой глаз и
сердец словесные беседы, и ничто, казалось, не было так далеко от наших
мыслей, как слова, которые мы обращали друг к другу. Так продолжалось,
пока милорд не объявил, что не станет злоупотреблять
гостеприимством долее, чем до следующего утра. Вздох сопровождал эти слова, и мой
вздох был единственным ответом. Эллинор, которая в своем обращении с
ним отличалась свободной непринужденностью человека, чей сердечный
интерес не затронут, убеждала его не спешить покинуть столь надежное
убежище. Он ответил, что охотно остался бы здесь с нами навсегда, если бы не
надеялся вскоре навестить наше жилище более подобающим образом. Оборвав
свою речь с видом нерешительным и смущенным, ясно показывающим, что
он сказал отнюдь не все, что намеревался, и помолчав несколько мгновений,
он продолжал:
— Простите, милые дамы, мое, быть может, слишком настойчивое
дружеское участие. Но так как вы лишились и данного вам природой защитника, и
ваших справедливых надежд, могу ли я просить вас о великой милости?
Повремените решать ваше будущее до той поры, пока я не смогу предстать
перед вами с честью. Мне должно уделить некоторое время восстановлению
своего честного имени, ибо как осмелюсь я притязать на участие в судьбе
прекрасных дочерей королевы Марии, пока надо мной тяготеет позорное
обвинение?
Он еще не кончил говорить, как вдруг послышался кашель отца Энтони.
Эллинор едва успела вывести милорда в одну дверь, когда в другой
показался наш опекун, пришедший проведать Алису, жизнь которой неотвратимо
угасала под бременем усталости и горя, в которые ее повергла утрата
любимой госпожи. Воспользовавшись новообретенным искусством притворства, я
раскрыла первую попавшуюся книгу и сделала вид, что поглощена чтением,
не замечая его, пока он не остановился у меня за спиной. При звуке его голоса
я поднялась в непритворном смятении и, как обычно, пошла впереди него в
комнату Алисы, как вдруг он поспешно окликнул меня и, указывая на пол,
попросил подать ему лежащий там предмет. Невозможно описать словами
чувства, охватившие меня, когда я увидела, что то был портрет Елизаветы,
который граф обронил, поспешно выходя из комнаты. Вместо того, чтобы
повиноваться приказанию, я схватила портрет и попыталась спрятать его на
груди, но отец Энтони силой вырвал его у меня из рук и в лице моем прочел
половину разгадки. Имя и дата на портрете не оставляли сомнения в том, кому
он принадлежал; оставалось лишь узнать, как он попал ко мне. Не имея сил
прибегнуть к женским хитростям и уловкам, едва оправившись от страха и
слез, я сбивчиво и бессвязно рассказала обо всем случившемся. Со своей