Убить Зверстра
Шрифт:
6
воспоминания приходят, когда их еще совсем не ждешь, как предвестники завершения. Так придумано не нами. Сначала человек мается неясными желаниями, томится и не находит места. Потом эта маета определяется в жажду чего-то конкретного и начинается период мечтаний, еще пустых, еще без прорисовавшихся намерений.
Мечтания заполняют минуты перед сном. Они расцвечивают скучную, однообразную действительность будней. Никогда не выливаясь в сны, они легко забываются днем, снова до того часа, когда черта времени подведет итоги еще одного оборота земли и пока под небесами не установится относительный покой — тоненькая прослойка между бодрствованием и ночным отдыхом.
Бывает, что мечты тихо истаивают, а на смену им приходят новые, такие же бесплодные, и снова все повторяется по кругу. Все зависит от характера человека.
Но случается, что они закипают, наполняются страстью, закручивают внутри приводную пружину побуждений, доводят ее до предела. И эта пружина, раскручиваясь в обратную сторону, гонит человека на поиски методов к их осуществлению. Если это осознанный процесс, то после этого начинается новый этап — борьба за воплощение когда-то конкретизировавшихся желаний. Наступает черед поступков, собственно и составляющих канву жизни. В них заключено все: мораль, ценности, пустые и содержательные судьбы, идеология и след, оставляемый нами для потомков.
Но как только спонтанно приходят воспоминания, без умысла и желания оглянуться и что-то проанализировать, то — все! Подводите черту, ребята.
Интуитивно это чувствовал и Зверстр. В нем разворачивалась эволюция, осознаваемая плотью и понятна его настроениям, которая, если не кривить душой, то даже фиксировалась ленивым, нетренированным умом.
Под конец зимы, когда личные дела шли, казалось бы, хорошо, ему не повезло — от кого-то подхватил грипп и некоторое время болел. Первую неделю держалась высокая температура, и он думал, что у него развивается постгриппозное осложнение, хотя других признаков ухудшения здоровья не обнаруживалось.
Затем появился озноб, и он связал свою болезнь с нервами. Ему, и правда, несколько помогли успокоительные настои. Он пытался понять, отчего так происходит. Это не были последствия стресса: неприятности, которые могли вызвать такое состояние отошли вместе с прошлым летом, когда все свершилось неожиданно и быстро, ни инстинкты, ни мысли не успели отреагировать на внезапное происшествие, следовательно, он обошелся без опасного всплеска эмоций. Возвращение к обычной жизни произошло в спокойной обстановке, в одиночестве, его никто не преследовал и никто не угрожал, и поначалу он вообще не понял, что был на грани провала, обнаружения.
Тогда почему нервы разыгрались именно теперь? Может, это предощущение возмездия вообще, запоздалый страх надвигающегося разоблачения за все разом?
Он сосредоточился на этом, впервые стараясь рассмотреть себя со стороны. Если бы ему позволял интеллект, то можно было бы сказать, что он пытался осознать и понять себя как явление. Однако систематическое наблюдение, мониторинг и обзор, а затем обобщение были ему недоступны. Он жил, как жилось, на уровне животного, удовлетворяющего свои инстинктивные потребности, как только те о себе заявляли, и в такой форме, которая представлялась ему наиболее приемлемой.
Понимание того, что в обществе приняты определенные нормы отношений, разграничивающие порывы естества на то, что можно делать и чего делать нельзя, и на массу более мелких градаций, называемые моралью, заставляло его не столько следовать им, сколько обходить их. Мысль при этом работала не на оценку поступков, а на оценку возможностей для их свершения. По сути, это не мысль работала, а организованный лучше, чем у животного, инстинкт самосохранения, поскольку опасность им не только чувствовалась, но и понималась.
И вот теперь он пытался понять, что же его беспокоит, причиняя болезнь не физическую, а иную, более мучительную и безнадежную.
Перебирая события последних дней накануне болезни, он не находил каких-либо указаний на то, что где-то остались недвусмысленные улики против него. При желании можно, конечно, что-то найти и связать в одну цепь с ним, но для этого надо попасть под наблюдение. А его, кажется, бог миловал. Хотя тот случай, когда ему не дали довести задуманное до конца, не выходил из памяти. Такое, чтобы на него обратили внимание, могло произойти только при определенных обстоятельствах: когда заинтересованное лицо одновременно нащупает несколько факторов, то есть, если появится объединяющее начало.
Собственно, эти мысли бродили в его голове с самого начала, как только это случилось, но на этом этапе рассуждений он достиг четкого понимания, что надо держаться подальше от контингента граждан, к которому относилась опасная для него свидетельница. Надо также отказаться от удобного места охоты, которое его привлекало как удаленностью от жилья, так и близостью к городу.
Простая для нормального человека мысль, пришедшая из воспоминаний, далась ему с трудом, в частности, потому что содержала в себе запрет, а отказывать себе он яростно не хотел. Смирившись с необходимостью отказа, он почувствовал облегчение. Исчез холодок, выстужавший внутренности, согрелись ноги, и, несмотря на ранний вечер, он удовлетворенно закрыл глаза и уснул.
Наконец как-то утром проснулся относительно бодрым от почудившегося воя собаки. Но все было тихо, лишь внутри саднила открывающаяся рана. То болело новое желание найти объект любви, а лучше не один (ах, как бы это было здорово!) и устроить пир над растерзанными телами — желание, которому, скорее всего, не суждено сбыться. Не одолеет он нескольких человек одновременно.
Каждое утро он чувствовал в себе массу предвкушений, которые сулил проснувшийся день. Но сейчас они покинули его, оставив внутри лишь бушующее протестом ничто. Из уголков памяти наползало давно забытое, вгрызалось в его мысли, выедало до свистящей пустоты заботу о дне насущном и ввергало назад в темноту и кошмар уже пройденных лет. Он ждал от жизни нескончаемого праздника и с надеждой на это встречал каждый новый восход солнца. Но потом, даже устраивая себе упоительные пиры, все равно разочаровывался в их обманном, недолговечном счастье и с гадливостью отбрасывал минуты использованного, высосанного восторга в день вчерашний. Там оставалась всякая гадость, о которой он старался забыть.
И вот теперь в нем воцарился относительный штиль. Такое многообещающее слово, образ стабильности, отдохновения. А он чувствовал, что это лишь миг, в котором он, как мотылек в коконе, завис над черной пропастью прошлых лет. Он силился вызвать в себе хоть одно из простейших желаний, например, встать, пару раз присесть, а затем поставить на огонь чайник и, позевывая и почесываясь, дожидаться пока он закипит. Но ничего не получалось. Лучи восхода бежали прочь, огибая его, как вода огибает препятствие на пути, они не проникали в его темные глубины.