Убить Зверстра
Шрифт:
Он устал от перемен, происходящих в его душе, но они уже развязали узелок и пошли неуправляемым ходом, будоража его убогий разум.
Одно дело, когда он вначале презирал и ненавидел людей за то, что они ханжески ограничивали свои потребности — естественные, как он полагал, у всех одинаковые — досужими измышлениями о морали. И совсем другое, когда он ненавидит их теперь за то, что сам является объектом презрения, что стал таким не по собственному выбору и даже не по предначертанию небес, а единственно потому, что некоторые из людей попирали ими же отшлифованную за века мораль. Они насиловали
Новая ненависть захлестнула его, хотя вдруг открылось понимание, что большинство тех, кто его окружал, не были ни в чем виноваты. Не они привели его родовую ветвь к деградации, не они лично разлагали общество. Они наравне с ним сейчас страдают от того, что общий их организм-социум теряет иммунитет и болеет немыслимыми, дикими болезнями: голодом, нищетой, беспризорностью, попранием интеллектуальных достижений, упадком морали. Пусть бы в обществе воцарилось обыкновенное варварство, и то было бы сносно. Но ведь сейчас тут преобладают нравы извращенного скотства. Не они виноваты, что на фоне этого страшного состояния возник он и продолжают появляться подобные ему. Но почему они позволили сделать с собой это? Почему?
Ему показалось, что спасение только в одном — в поголовном истреблении этих безвольных созданий, которые ничего не решают, ни на что не влияют. Уничтожить эту зараженную вырождением, неудачную популяцию и вырастить новую, в которой он возродится нормальным человеком. Уничтожить. Хотя он не знал, как решать те задачи, которые встанут перед провидением после этого. Голова и так болела и кружилась.
Он только чувствовал, что эта бабка, подсевшая к нему в троллейбусе, убогая и несчастная, в разлезшихся башмаках, подвязанных веревкой, в невычищенном, потерявшем цвет пальто, которая, скорее всего, закончит свои дни где-нибудь под забором или на трамвайной остановке, всю жизнь проработала для того, чтобы в старости у нее все отняли те, кто теперь вершит дела и суд, презирает, гонит и преследует его, ублюдка, кого он должен бояться пуще всех. Бабка на своем горбу взрастила нынешних гробовщиков.
Как можно было допустить, чтобы воры, лжецы, авантюристы взяли верх, снова превратили в рабов большую часть населения, оскорбляли заветы и ценности их отцов и дедов? Он одинаково ненавидел и тех, кто сегодня правил бал, и тех, кому отныне суждено плодиться и мучиться в резервациях, потому что он теперь чувствовал себя итогом их неправильных отношений. Приблизительно так ненавидит родителей ребенок-инвалид, калека, чья участь решилась тем, что покладистую мать изнасиловал отец-алкоголик. В его сознании возникает мысль, что не будь этого, среди людей не было бы инвалидов.
Зверстр впервые осознал, что он не просто человекоподобный зверь, нелюдь, а опасное явление, в данных условиях набирающее силу. Ему стало страшно от мысли, что процесс этот станет глобальным, что станет меньше нормальных людей, в среде которых ему было так хорошо. Здесь он был тайной для всех, приятным для
Успеть! Успеть насладиться жизнью и убивать, убивать…
По телу разлилась теплая волна, приятной дрожью, словно эхом, отозвалась под ложечкой. Сегодня же он снова выйдет на поиски «партнера».
Зверстр не заметил, как доехал до центра города.
К возникшему возбуждению от мысли, что он имеет право собирать свой кровавый урожай пусть не потому, что специально послан на землю с этой миссией, но по логике искривленного развития общества, значительно добавило соседство той нищенки, что сидела с ним рядом. Приятно иметь дело с чистыми, благоухающими людьми. Но и в запахе нечистот есть своя прелесть. Вонючее тело, пропахшие мочой лохмотья возбуждают грубее и острее.
Старуха неуклюже выходила из троллейбуса на той же остановке, что и он. Зверстр ласково улыбнулся ей:
— Давайте, мамаша, руку.
— Спасибо, сынок. Дай бог тебе здоровья, — прошамкала та, удивившись давно забытой любезности по отношению к ней.
— Все будет хорошо, — ответил он. — Вас проводить?
— Нет, мне близко. Я, вишь, на работу приехала. Здесь, возле ресторана, хорошо подают. Вот мне хозяин и определил место, — она указала на здание гостиницы «Украина», где на первом этаже размещался одноименный ресторан.
— И мне туда, — махнул Зверстр на прощанье рукой, намереваясь обогнать старуху. — О каком хозяине вы говорили? — поинтересовался вдруг.
— Ну вот! — вздохнула та. — Не удержался, да? Много будешь знать, скоро состаришься. Не боишься старости?
— Не только старости, я и смерти-то уже не боюсь.
— Ну? — выразила сомнение нищенка.
— Точно.
Старуха опустила глаза вниз, как будто разговор начал ее смущать. Потом, преодолев сомнения, посмотрела на него прямо и отстраненно:
— Тогда готовься, бродит она вокруг тебя. Давно бродит, — и резко ушла в сторону, быстро смешавшись на перекрестке с толпой.
Зверстр ухмыльнулся. Подумаешь, нашла, чем удивить. Он и сам о себе многое знал из того, что другим неизвестно было. Следом за бабкой он прошел до угла гостиницы, а потом та пошла вдоль крыла, выходящего фасадом на улицу Короленко, а Зверстр скрылся в дверях, ведущих в офисные помещения с окнами на проспект Металлургов.
— Что ты так долго? — встретила его Лена, главный бухгалтер фирмы, которой принадлежала гостиница.
— Троллейбуса долго не было. Собак кормить или не надо?
— Я вечером покормлю. Ты, если хочешь, выгуляй их ближе к вечеру, а то мне сегодня некогда будет.
— А что так? — спросил механически.
— Ребята возвращаются, надо встретить.
Внезапно его словно током ударило, бешено заколотилось сердце.
— Сами, что ли, не доберутся. Не впервой, — сказал охрипшим голосом.
— Поезд поздно приходит, а у нас все-таки окраина, — она вздохнула. — Прибегу домой, приготовлю поесть, а потом на вокзал. С собаками возиться некогда, не успею. Так как, выгуляешь?