Убить Зверстра
Шрифт:
— И где же вы учитесь, незнакомая девушка? — поддержал он шутливый тон.
— Мы из ИВХ — Института Водного Хозяйства.
— Кем же вы будете?
— Будете студенткой, а затем технологом по водопользованию, и этим все сказано, — она посмотрела ему в глаза. — Ты не считаешь, что нам пора назвать свои имена?
— Я как раз только намекнул об этом. Подаю пример — Григорий.
— А дальше?
— Иванович Хохнин.
— Полтавец Кира Сергеевна, — присела она в шутливом книксене.
Кира приезжала в Костополь к тетке, у которой не было детей. Тетка овдовела и сильно горевала, оставшись одна. Кирины родители, врачи сельской больницы на
— Выдам тебя здесь замуж, — мечтала тетя. — Детей твоих нянчить буду.
Кира не возражала. В их группе к третьему курсу все девушки имели перспективы на замужество, а она даже не встречалась ни с кем.
На четвертый вечер, то есть через месяц, Кира пригласила Гришу к тете на чай.
— Не сегодня, — отнекивался он. — Мы еще мало знакомы.
— Можно и не сегодня, — дипломатично ответила Кира, скрыв разочарование и обиду. — Можно на следующую субботу. Мы же не собираемся с тобой терять друг друга из виду, правда?
Ему стало жаль ее, и он согласился пойти к тете в гости в следующее увольнение. До конца вечера они молча бродили в пригородном лесочке, держась за руки. Девушка льнула к Григорию, а ему это все меньше и меньше нравилось. Но он, ранее иногда отваживавшийся порассуждать, пофилософствовать, теперь ленился этим заниматься, вроде мозг его впал в спячку, даже не пытался понять, почему с ним такое происходит. Теперь-то он понимал, что именно тогда упустил момент скорректировать себя. Ведь он уже не был болен, и вполне мог приложить к этому усилия. В конце вечера он привел девушку к дому, где жила тетя, и Кира, прощаясь, осмелилась первой его поцеловать, прижавшись к нему всем телом. Он ощутил сильнейший приступ омерзения, и, к сожалению, не смог этого скрыть. Его чуть не вырвало у нее на глазах. Он до сих пор не может вспомнить, какие извинения произносил тогда, но то, что без конца оттирал губы от ее влажного поцелуя, помнит чем дальше, тем отчетливей.
Этот случай все поставил на свои места. Больше они с Кирой не виделись. Только ее липкое прикосновение, горячий, скользящий по его губам язык, бугорки грудей, упирающиеся в него, руки, змеями обвивающие его шею, снятся в кошмарных снах до сих пор.
Он понял, что женщины созданы не для него, понял в одночасье и однозначно. Осознал, что не в Кире причина, с таким человечком как раз он мог хоть всю жизнь прожить под одной крышей, говорить на различные темы, заниматься общими делами. Суть заключалась в том, что Кира — женщина. А это ему неинтересно!
Со страхом он ждал, что кто-то из пропахших никотином и спиртным самцов овладеет им. Такие поползновения продолжали иметь место. Другое дело, что Григорий был теперь стреляным воробьем. Эти посягательства обязательно увенчались бы успехом, если бы не событие, случившееся в самом начале его службы и поставившее его в особые условия в солдатской среде. К нему боялись приближаться, боялись неудачно пошутить, не то что изнасиловать. Так что не было бы счастья, так несчастье помогло. Хотя… возможно, то несчастье, случись оно, уберегло бы его от нынешнего «счастья» — был бы он теперь заурядным геем, только и всего. Кто знает…
Впервые он почувствовал, что нашел свой сексуальный объект, когда с группой таких же, как сам, подрабатывающих случайными заработками людей стал ездить в новомосковский лес на сбор лекарственных трав. К тому времени армия была позади, а он все еще оставался девственником.
В тех местах густо расположены детские оздоровительные лагеря. Их территории были обнесены высокими заборами, а дети надежно изолированы от внешнего мира. Круглые сутки там дежурили сторожа с собаками. Чуть что, вмиг тревогу подымут. И правильно: кругом лес, где во все времена достаточно лихого люду болтается.
Побродив раз другой вокруг лагерей, Григорий понял, что его тянет смотреть на подростков, не знал он раньше приятнейшего занятия, чем это. Угловатые, нескладные, они нравились ему все без разбора. При виде их он чувствовал прилив сил, какого-то крылатого энтузиазма, а что самое главное — его орган наливался тяжелым огнем, его распирала изумительно приятная сила, он вздыбливался против мира, готовый выплюнуть в него смертоносный заряд своей отторгающейся плоти.
Григорий презирал размножение, ненавидел беременных женщин; ненавидел мужчин, выгуливающих своих брюхатых самок. Ему это казалось неприличным. Маленькие дети своим постоянным ором вызывали неприязнь. И вся эта гадость происходила из-за той отвратительной слизи, что выделялась у мужиков. Он считал ее заразой, переносящей, как болезнь, бациллу размножения.
Теперь, наблюдая через щели забора за мальчиками, гоняющими мяч, он готов был отравить весь мир, затопив его сексуальными испражнениями. Какую муку он терпел! Неизведанная, незнакомая доныне страсть сжигала его, внутри клокотали тысячи Везувиев. Мастурбировать он не смел, так как знал, что это дурная привычка. В нем глубоко сидело то, что было привито бабушкой в детстве. Больше он не собирал цветы и травы, а отрывался от группы и искал случая набрести на одинокого мальца, удравшего за пределы лагеря, чтобы натихаря выкурить запретную сигаретку.
И однажды Григорию это удалось. Вот тогда он и стал Зверстром.
8
Начало весны не самое лучшее время для пребывания в больнице: плохо работает отопление, потому что все ожидают скорого тепла, а в промерзлых после февральских морозов палатах особенно холодно. Но хуже всего то, что по ночам в стенах скребутся голодные мыши. Их норки виднелись в самых неожиданных местах. А самая находчивая проделала отверстие в палате Дарьи Петровны, расположив его высоко над полом, где узорчатой филенкой разделялись стенные обои и потолочная побелка. Там проходили водопроводные трубы, одна из которых всегда была теплой. Параллельные уровню пола, они представляли отличный объект для совершения мышей вечернего моциона.
Когда в коридоре затихало шарканье ног и отрывистый гомон больных, больше похожий на приглушенные стоны и вздохи, у Ясеневой появлялась возможность поработать. Но как раз тогда же мышь выходила проветриться. Дарья Петровна боялась мышей. Отвращения, брезгливости не было, был только страх, живущий с незапамятного детства. А однажды к нему прибавилось еще одно чувство, определить которое она затруднялась.
***
Тогда они жили вдвоем с мамой, отец временно отсутствовал. Случилось горе, большое и мучительное, оторвавшее его на два года от семьи. И сразу осиротел их просторный, гулкий дом. Отсырели дальние углы, просел пол, опустился потолок, стены отодвинулись от двух растерявшихся людей, комнаты потеряли теплую атмосферу жилья. Казалось, теперь здесь, потеснив законных обитателей, воцарилось что-то временное, одинаково с ними жаждущее счастливых перемен, словно то сам дом тосковал о возвращении хозяина.