Убить Зверстра
Шрифт:
Он видел, как выходила из вагона старуха, его соседка, которая затем не смогла или не захотела его узнать. Она коротко кивнула кондукторше на прощанье и быстро сунула ей в руку использованный талон. «Она принимает талоны от тех, кто часто с нею ездит, кого она знает» — сделал он вывод, но не успел сформулировать вопрос о том, зачем это нужно старухе, как тут же получил на него ответ. Кондукторша зазвенела мелочью, взяла с ладони какие-то копейки:
— Бабушка, — окликнула стоящую одной ногой на земле старуху. — У меня же для вас сдачи не было, помните? Возьмите теперь.
Старуха
На следующей остановке Зверстру пора было выходить. Он подумал, что стоит улучить момент, когда его обидчица окажется возле двери, и тогда, перед выходом, прижать ее и принудить вернуть пятерку, «штраф». Но отбросил эту мысль. Хотя не потому, что добровольно его «уплатил», а чтобы не запомниться кондукторше лицом — береженного бог бережет.
Не запомниться, вовремя уйти, уклониться, стерпеть, не высовываться — такой образ жизни он сам избрал и был доволен им. Он все время жил в стороне от людей, как бы наблюдая за ними. Тогда он чувствовал себя, некоторым образом, сверхчеловеком. Ему казалось, что они копошатся в своей поганой, смердючей жизни, как навозные жуки в отхожей куче, не замечая в стороне от себя зорких глаз охотника. Он умел одним стремительным набегом вырвать из их рядов намеченную добычу и скрыться так же незаметно, как до этого наблюдал за ними.
Теперь ему стало горько от этой мысли. «Не запомниться…». В каких-то изначальных событиях, не связанных с ним конкретно, его изломали, использовали, как столовую салфетку, и выбросили, отвергли. Нет, никто ему не сказал слов: «Прочь! Вон!». Никто не прогнал, не вытолкал, не отстранил. Он сам с собой это сделал, но лишь потому, что чувствовал заложенный в нем рок, потому, что по их вине родился страшным девиантом, не таким, как они.
И теперь он в стороне не потому, что наблюдает за ними, а потому что таится от них, прячется. Он сам, оказывается, пребывает на отхожей куче, скрывая свое родовое увечье, в котором неповинен.
А не повинен ли?
Этот вопрос завис над ним, оставшись без ответа. Пока без ответа, ибо Зверстр знал, что он, до сих пор толкавшийся в недрах его сознания, как толкается дитя в лоне матери, уже всплыл наружу, родился, обозначился словами. Он мучительно произвел его на свет и вернется к нему, чтобы разглядеть свой плод со всех сторон.
Кинув равнодушный взгляд на кондукторшу, «раздевавшую» очередного «клиента», он выдавил улыбку и вышел. От сердца немного отлегло. Раз у нее такие спектакли запускаются по несколько раз на маршрутный круг, то она его не запомнит.
Домой идти не хотелось, но он вспомнил, что его ждет воющий на лестничной площадке пес, и поспешил туда. Однако вместо того чтобы впустить Рока в квартиру, он выпустил из нее Бакса и повел их гулять. На пустыре за домами, где обычно пацанва выгуливает своих питомцев, никого не было. Не то время. Но это и к лучшему. Псы гонялись друг за дружкой, пытались поймать наглых ворон, неохотно взлетающих над землей и снова садящихся неподалеку. А он имел возможность вновь вернуться к тому, от чего его отвлекла шельма-кондукторша.
Да, воспоминания приходят в
Так-так… Возраст он имел хороший, смертельная болезнь — ерунда. Что же остается в сухом остатке? Воспоминания — заключительный этап… цикла. О! Просто какого-то цикла. Может, что-то новое начинается в его судьбе, а что-то отмирает, посылая импульсы о своей кончине?
Ему немедленно захотелось уединиться и обдумать план сегодняшнего вечера. Кое-что успело созреть в его голове. Дерзкое и новое. Неожиданное даже для него.
7
Из дому он снова позвонил соседке на работу. Близился конец рабочего дня, и он хотел ее застать на месте. На том конце ему ответил незнакомый голос. Он уточнил:
— Это гостиница «Украина»?
— Да.
— Бухгалтерия?
— Да. Вам кого?
— Простите, можно Елену Моисеевну к телефону?
— Перезвоните минут через десять, — ответили ему и бросили трубку.
— Что случилось? — спросил он через десять минут, услышав расстроенный Ленин голос.
— Ничего. Что ты хочешь?
— Докладываю: собак я уже выгулял. Рановато немного, но у меня, по-моему, снова температура поднялась. Хочу пораньше лечь в постель.
— Ладно, — бросила она и отключила связь.
С пылающими щеками, отнюдь не от температуры, Зверстр спустился этажом ниже, к соседке, живущей в квартире под ним, которая работала медсестрой в областной клинической больнице. Он точно не знал, с чем была связана ее работа, но во дворе она исправно исполняла обязанности процедурной медсестры на дому: кому укол сделать, кому систему поставить или клизму, кого обмыть в последний путь — это все к ней, пожалуйста.
— Лидия Пархомовна, — преданно глядя ей в глаза, проблеял Зверстр. — Дайте термометр до утра. Я свой разбил.
— Ты уже, вроде, выздоровел? — строго спросила она.
— Температура. Рано на улицу вышел.
— Как бы к ночи тебе хуже не стало, — высказалась о возможном осложнении Лидия Пархомовна, подавая термометр.
— Прямо не знаю.
— Если что, стучи три раза по батарее в спальне, — милостиво предложила соседка.
— Спасибо вам.
Дома Зверстр прошел на кухню, предусмотрительно закрыл форточку, чтобы запах не вырывался наружу, и сварил себе крепчайший кофе. Следовало капитально взбодриться — впереди предстояла бессонная, насыщенная чувствами ночь.
Он устроился в кресле перед телевизором, поставил на «видак» свой любимый фильм «Иван Васильевич меняет профессию», нажал на пульте кнопку «muting», выключив звук, и, жмурясь, стал прихлебывать ароматный напиток.
Мелькали знакомые кадры, ухмылялся молодой Александр Демяненко, строил рожи живой лишь на экране Савелий Крамаров, перевоплощался туда-сюда патриарх кинематографа Юрий Яковлев, решал вопросы внешней политики вор и проходимец (по фильму) Леонид Куравлев. Все, как у нас теперь, — подумал Зверстр, почти не глядя на них.