Убить Зверстра
Шрифт:
Пришла она в себя, когда за окном серело, вставал несмелый, квелый февральский рассвет. Из коридора доносился топот ног, из чего следовало, что уже начался рабочий день и весь персонал в сборе.
Левая рука Ясеневой оказалась привязанной к краю кровати, и к ней тянулись трубочки от стоящего рядом штатива. В коже с внутренней стороны локтя торчала игла, дважды зафиксированная на руке кусочками лейкопластыря. Вверху штатива располагалась пузатая бутылка, установленная, как и полагается, горлышком вниз, из которой мерно капала светло-прозрачная жидкость, стекавшая по пластиковым бокам трубочек в иглу, а затем в вену больной.
— Снова сибазон, глюкоза… — произнесла вслух Ясенева, предвосхищая собственные вопросы и пришпиливая себя этими словами к всамделишности и обыденности происходящего, к рядовым заботам и обязанностям больного, чтобы не выпендриваться, что она так любила делать.
— Ага, — согласилась я, улучив удобный момент. — Только сибазон и глюкозу вы уже скушали и благополучно отоспали. Теперь вам капают что-то противоприпадочное, то есть противоспазматическое.
Ясенева повернулась ко мне:
— Дерзишь?
За ту неделю, что Дарья Петровна провела здесь, она резко похудела и осунулась. Белая гладкая кожа стала просвечиваться изнутри страдальческой бледностью, черты лица сделались резче, морщинки потемнели еще больше.
И хотя я часто видела ее, все же эти изменения бросались в глаза. Представляю, какой изможденной покажется она всем остальным. Особенно, если вздумает приехать Он. Ну, чтобы умереть у любимых ног, потому что ничего более полезного он сделать не сможет, увидев ее такой . Не волнуйтесь, я знаю, что говорю: умереть ему при виде этой картины — что раз плюнуть. Когда-то, когда Дарью в очередной раз забирала «скорая», он, не доверяя мне, поехал вместе с нами в больницу. В приемном отделении почему-то вздумали взять на анализ кровь из пальца больной. Дело-то пустяковое. Это сейчас возникает ор: «Платите деньги!». А тогда чинно и благородно к нам спустилась культурная медсестра и, продырявив безымянный пальчик поэтессы, взяла толику ейной крови, оставив на нем неаккуратные потеки. Что было! Тогда еще не звездный мальчик, а просто стареющий задрипанец, наш герой посунулся вдоль стенки и грохнулся в обморок, как леди в токсикозе. Вот так то! А вы говорите. Конечно, видеть ее такой ему нельзя, если мы не хотим иметь два трупа, потому что он для нее — заразен, от него к ней переходит не только вдохновение, упорство в работе, гениальность, конечно, но и остальные пороки, в том числе и упорное нежелание жить без него на свете. Это я так предполагаю, потому что эксперимент еще не проводился, выживет она, когда он помрет, или нет. Не убивать же мне его, в самом деле, ради того, чтобы узнать это! Нет уж, лучше, чтобы он не видел ее такой больной.
Так вот, там выше я употребила не самое удачное словцо — изможденная. То, что Ясенева сбросила вес, безусловно, лишь молодило ее. Дополнительная светлость кожи в зимние месяцы могла быть воспринята как избавление от загара, всегда старящего блондинок. Ей, во всяком случае, загар не шел! Лихорадочный блеск глаз, обусловленный перевозбуждением каких-то там участков коры головного мозга, больше походил на свидетельство молодого задора и энергии. Если бы… Если бы не болезнь, наложившая на облик Ясеневой паутину, как будто на нее упала тень мартовских деревьев — сухих и серых. Если бы удалось ее снять, Ясенева стала бы краше, благороднее, утонченнее. Но как ее снимешь, когда не знаешь, что она собой представляет? Может, это усталость, душевная опустошенность, безрадостность от потери иллюзий, понимание неосуществимости надежд? Может быть...
Даже будучи больной, Ясенева выглядела не по годам хорошо, но что-то в ней настораживало, что-то говорило о том, что она живет во второй раз, что она пережила и изведала, возможно лишь в гениальном воображении, такие человеческие муки, что остальной люд представляется ей гурьбой беззаботных, неразумных детей. И это ее старило.
Вот это сочетание внешней молодости с опытностью души, сообщающее ей внутреннюю древность, я и назвала изможденностью. Не соответствовало в ней одно другому. Но теперь вы поняли, что я имела в виду?
Да, это исключительное противоречие, поселившееся в ней, так изменило ее, что она казалась другой и чужой, вернувшейся из немыслимого заземелья. Впечатление, которое она производила, отдаленно напоминало то, которое обнаруживаешь в себе, глядя на ребенка, выздоравливающего после смертельного недуга. Только в случае с ребенком в тебе преобладает печаль, сострадание, острая жалость. Здесь же, перед теперешней Ясеневой, сковывал страх, как перед необъяснимым, непредсказуемым явлением. Это был первобытный страх человека перед непознанным: огнем, водой — любой стихией. Трудно было утверждать, будто по-прежнему догадываешься, что она думает по тому или иному поводу. Через глаза, ставшие глубже, темнее, притягательнее, казалось, на людей смотрит не та Ясенева, которую знали раньше как умного, легкого и волевого человека, а сама первичная субстанция, сотворившая пространство и время и ведающая обо всем в своих расширяющихся владениях. От нее исходила сила абсолютного знания и власти, какими представляются они людям.
Я лежала на соседней койке и читала очередной роман Марининой. Маринина мне нравилась некровожадностью, обстоятельностью, добротным сюжетом и хорошим стилем. А также высокой нравственностью, чего — увы! — теперь у многих писателей нет. Детектив, легкий жанр… Но сознаюсь, для меня это чтение не из самых легких. Мне бы лучше вообще про любовь, чтобы без проблем, со счастливым концом. Я иногда дохожу до сущего идиотизма — начинаю читать книгу с конца, и, если он мне понравится, тогда только открываю первую страницу. Понимаю, что это чушь, но слаб человек. Я обожаю потакать своим слабостям. Только не на глазах у Дарьи Петровны. О!
Видя, что я читаю последние страницы, в частности, когда мы знакомимся с новыми поступлениями, Ясенева бьет меня по рукам.
— Ты от такого чтения не развиваешься, а тупеешь, — кричит тогда она на меня.
— А Валентине можно, да? — с обидой киваю я на подружку, которая по возрасту годится мне в матери.
— Валентине можно, — подтверждает дискриминацию Ясенева.
— А мне?
— Тебе нельзя.
— Почему? Я что — рыжая?
— Нет, ты — юная. Валентина знает жизнь, даже несколько устала от нее, это раз. Она достигла своего потолка и не желает большего, это два. Поэтому ей можно развлекаться. А ты еще не заслужила этого. Тебе, голубушка, надо нагружаться, расти. Ты должна воспитывать в себе внутреннюю привлекательность, приобретать духовный и интеллектуальный багаж для воспитания будущих детей. А ты теряешь время, занимаясь чепухой.
— Что же мне читать, про передовиков производства? — язвила я.
— Теперь, к сожалению, такие книги не пишут, — серьезно сказала Ясенева и протянула мне «Мечта» Эмиль Золя. — Каждую страницу будешь мне пересказывать.
Я была в шоке! Прочитав первые двадцать страниц, я ничего не поняла и ничего не запомнила, о чем чистосердечно призналась своей мучительнице.
— Что делать? — спросила я в конце исповеди.
— Начинай читать сначала.
— И сколько это должно продолжаться? Я, между прочим, работаю продавцом книг, а не…
— Это точно, — перебила она меня. — Ты вообще еще в жизни — сущее «между прочим».
— То есть?
— То есть ничего собой не представляешь.
— Спасибо!
— Потом поблагодаришь, — невозмутимо предложила она. — Читай, не ленись.
Пересказывать ей книгу я начала после восьмого прочтения, и вовсе не потому, что бездарная или склеротичная. Оказалось, что мне при чтении надо не думать об Алешке, а стараться вникать в характеры героев и мотивы их поступков. Когда я это поняла, сама, заметьте, то дело пошло быстрее. Вскоре были преодолены «Страницы любви», «Завоевание Плассана». А там дело дошло до «Чрева Парижа», затем и вовсе до Шекспира.