Убить Зверстра
Шрифт:
Я развернулась и направилась в сторону улицы Крутогорной, по адресу, где жила старушка Жирко.
Согласитесь, это жутковато — идти на квартиру человека, о котором знаешь, что его нет в живых, что там пусто, и это в то неуютное время, когда вокруг темень и холод, а в душе, по сути, — одиночество. Лишь понимание чьего-то более мужественного одиночества добавляет сил и обостряет чувство долга.
Квартира находилась в цокольном этаже пятиэтажного дома. Короче, как заходишь в подъезд, надо идти по ступенькам не вверх, а вниз. На полпролета. Как и на нормальных этажах, тут на площадке размещалось четыре квартиры.
Единственное, чем я могла досадить этим самодовольным потомкам Хама, это разорвать жалкое творение в клочья и проглотить его. Но потом я подумала, что проглотить — это для них слишком большая роскошь, достаточно будет им соли под хвост, если я развею его ошметки по ветру.
Я поднялась к выходу из подъезда, открыла дверь на улицу и сразу почувствовала настойчивый призыв ветра кинуть ему намеченную жертву, он хватал меня за полы пальто, рвал и увлекал в приближающуюся ночь. Для меня это остается неразгаданной тайной: к ночи ветер почти всегда усиливается, реже — стихает, но меняет свою интенсивность обязательно. Свойство тьмы или уступка дня? Потом он вновь может выровняться. Однако, сам переход вечера в раннюю ночь — царство ветра.
Рука с затиснутыми в ладони обрывками записки вытянулась вперед и разжалась, отдавая их на растерзание стихиям. Ладонь сразу же опустела, и в нее яростно влепились шальные снежинки. Куда исчезла изорванная бумага, я не успела заметить.
Вот так я оборвала последнюю нить, связывающую смутно помнимую людьми старушку с покинутым ею миром. Это обращение не дошло до нее. Написанное теми, для которых она была еще жива, оно будто привязывало ее последним утлым узелком к земным долгам и заботам. Я разорвала этот узел, отпустив ее душу на покаяние к иным судьям, не здешним, не земным. И в то же время мне почудился тихий, благодарный вздох облегчения, как будто некто скинул с плеч надоевший, бесполезный груз.
Неужели это должна была сделать я, почему? — прорезалось вопросом удивление выбором судьбы. Ведь узнав, что «адресат выбыл», сюда должен был бы поспешить грозный судья Яков и «отозвать» свое послание. Чего это я взъелась? Может, он и придет позже. Не надо было трогать эту записку, — уедал меня тоненький голосок сомнения. Возможно и быть может, — согласилась я, поеживаясь от слишком уж настырных порывов ветра, отмечая, что причиной тому является угол дома, изменяющий его направление и вихрящий распластанные над землей космы.
Так зачем тогда я сюда пришла, зачем торопилась? Глупый порыв моего наивного, неискушенного сердца? Ой, ой, ой! — как трогательно об инфантильности такого ответственного органа. Или я хочу казаться моложе? Я хочу собрать побольше полезной информации для Ясеневой, — одернула я себя от завихрений вместе с ветром. Та-ак. Что же в приходе сюда может быть полезного? Ага! Кое-что я могу подбросить к добытым сведениям.
Я снова побежала вниз по ступенькам, с разгону нажимая на звонки во все квартиры. Открылась одна из трех дверей, та, что была рядом с дверью Евдокии Тихоновны. Оттуда показалась женщина преклонного возраста, но далеко не древняя старуха, невысокого роста, на коротких, чуть искривленных ногах.
— Тебе чего, деточка? — опередила она мои извинения.
— Так сразу и не скажешь, — опешила я от неожиданной приветливости.
— Заходи, а то в квартиру холод набирается.
Я переступила порог тесной двухкомнатной «хрущовки». Мысли незаметно сами собой упорядочились, наступила ясность и определенность. Нашлись и нужные слова.
— Меня зовут Ира.
— Хорошо, — согласилась женщина с выбором моих родителей, произнося слова с заметным украинским акцентом. — А я Мария Григорьевна. Да ты, может, меня знаешь?
— Не знаю. Откуда?
— Меня в доме все знают.
— Да? — я присмотрелась внимательнее, стараясь определить, что в ней есть такого примечательного.
— Я всегда дома, — пояснила Мария Григорьевна. — Не хожу никуда, разве во двор выйду да на скамеечке посижу. Жильцы оставляют у меня ключи от квартир. Ох, — пригладила она волосы аккуратным движением рук. — Надобности у людей разные: кто ключи потерял, кто детям в школу боится доверить, чтобы не стащили у них. А соседи по площадке, — она показала на пустую квартиру, — оставляют на случай, если забьется канализация.
Я многозначительно посмотрела в ту сторону, куда она указала. Женщина сразу же откликнулась на это:
— Да-а. Вот нет ее две недели, а я места себе не нахожу. Верите?
— Верю.
Мы стояли в прихожей, но это никого из нас не смущало. Мария Григорьевна не торопилась усугублять гостеприимство, а я и здесь чувствовала себя достаточно комфортно.
Она прикусила язык и с подозрением покосилась на меня.
— А ты, никак, с вестями?
— Да, Мария Григорьевна. Евдокия Тихоновна умерла, — и я рассказала ей все, что не нанесло бы ущерба делу. О рецепте, Васюте и нелепых снах Ясеневой, конечно, умолчала.
— Я человек посторонний, но посчитала своим долгом рассказать об этом тем, кто может передать весть о судьбе Евдокии Тихоновны ее внучке.
— О чем ты говоришь! — воскликнула хозяйка квартиры. — Я ей сейчас же позвоню.
— У вас есть ее телефон?
— А то как же!
Я чувствовала, однако, что в эту сторону мне двигаться не придется, и интуитивно нащупывала, куда же придется.
— Мария Григорьевна, такой деликатный вопрос, — замялась я.
— Про что?
— Не было ли у Евдокии Тихоновны друга, мужчины знакомого, о котором бы она могла беспокоиться в случае своего долгого отсутствия?
— Ухажера, что ли?
— Да нет! Может, она ухаживала за кем-то одиноким, беспомощным. Может, ее попросили присмотреть за больным стариком или инвалидом. Вы не знаете о таком?
— Чего не знаю, того не знаю. Только думаю, что нет такого человека.
— Почему?
— Чтоб ухаживать за кем-то, надо дома не сидеть, — разумно предположила моя собеседница. — А она, почитай, цельными днями дома толклась. Безвылазно. Ну летом, бывало, куда по травы ездила. Травами любила лечиться.