Убить Зверстра
Шрифт:
Ха-ха! Теперь пришел ее черед хлопать ресницами. Белизна ее лица стала еще белее, от него отхлынули живые токи. Помертвевшее, оно сделалось серо-белым, напоминая мучнистую поверхность пресного теста.
— Что с ним?
Вот это совсем другое дело!
— С ним — ничего. Я пришла по поводу старушки. Кажется, вы назвали ее Евдохой?
— Евдокия Тихоновна Жирко.
— Кто она? Адрес?
— Это подруга моей мамы, бывшая сотрудница моего отца, живет по улице Крутогорной, — она четко и кратко отвечала на вопросы, как будто давать показания — ее основная профессия. При
— Как мог этот рецепт попасть к Евдокии Тихоновне?
— Она иногда помогает нам по хозяйству.
— За деньги?
— Да, мы ей оказываем материальную помощь.
— Это теперь так называется?
— Ну, мы платим ей за выполненную работу.
— Понятно. Дальше.
— Заболел Ванечка, и она взялась купить лекарство.
— В какой аптеке она делала покупки?
— Не знаю, у нас тут рядом масса аптек.
— Вы говорили, у нее есть внучка?
— Да, но она живет в Киеве. Я ее почти не знаю.
— Кто у нее еще есть?
— Никого. Дочь давно умерла, оставив ей малолетнюю девочку, то есть эту внучку, которая теперь в Киеве.
— А муж, зять?
— Никого, — повторила она. — У них повелось рожать без мужей. У Евдохи его никогда не было, так это и не удивительно. Тогда мужей на всех не хватало, война выкосила. А дочь? Мы с ней ходили в одну школу, только я младше ее. Она сразу после школы родила, а потом болела лет пять и умерла.
— Вам оставить рецепт? — спросила я, собираясь откланяться.
— Зачем он нам? Ваня уже здоров.
— Ну и хорошо, — подытожила я. — Всего доброго.
Я спустилась на один пролет лестницы, но чувствовала, что дверь квартиры не закрылась, словно она была заговорена нахальным жестом моей ноги. Я обернулась.
— Ваша знакомая умерла, — сообщила я. — Не вините ее, она просто не успела помочь вам.
Не хотелось, чтобы о покойнице думали плохо. После этих слов послышался звук закрываемой двери. Как это она удержалась, не спросила, где же ее сотка или лекарство для сына? Неужели постеснялась?
День выдался тяжелым. Мне приходилось и раньше бегать с поручениями от Дарьи Петровны, но так, чтобы с миссией дознания — впервые. Причем я же напрягалась и импровизировала! А это — сплошная неизвестность, нервотрепка и перегрузка мозгов. Насмотревшись в отделении неврозов всякого, я теперь бережно к ним отношусь.
На улице успело стемнеть. Жалея себя, я попутно раздумывала, как мне лучше поступить — ехать в больницу или переночевать дома, а туда отправиться утром. Второе было предпочтительнее, потому что дом-то, считай, рядом. Но Дарья Петровна будет волноваться. Дарья…
Я вспомнила, как мама привела меня, еще школьницу, к ней на типографию.
Мама когда-то работала бухгалтером в институте, где преподавала Ясенева, и помнила ее совсем юной. Но к тому времени, как мы пришли к ней вдвоем, у Ясеневой уже была своя фирма, новые творческие интересы, магазин и этот говнюк под боком в роли порученца. Нам хотелось получить направление в книготорговое училище, и чтобы после его окончания она взяла меня к себе на работу. Дарья мне сразу понравилась: светлая, открытая и в то же время — резковатая, стремительная. Чувствовалось, что она видела и перевидела таких резвых, как я, и спуску им от нее не было. И не только им. Минуты, что нам пришлось провести в ожидании, пока она освободится, я не забуду никогда. Именно они и сформировали у меня ее образ. Дела она решала сразу, пачками и налету. Решения принимала — мгновенно и уверенно. Язычок, острый как бритва, отшивал, миловал и привечал с одинаковой безсомненностью. И ни изгнанные, ни прощенные, ни принятые не обижались на нее. Шутка, меткая характеристика, лаконичная оценка ситуации — вот ее единственное оружие, единственный рычаг, которым она виртуозно пользовалась.
Блеск, а не женщина! Мне в одну минуту захотелось стать похожей на нее, и с тех пор это желание не проходит.
— Торговать книгами? — она резко развернулась в нашу сторону и пристально посмотрела на меня. — Какую книгу ты сейчас читаешь?
Я не любила читать. Я вообще плохо училась, прогуливала уроки, босяковала. Мама замучилась со мной и не представляла, куда деть после школы. Она искала жертву, которая взяла бы меня на абордаж и вывезла в люди.
— Умоляю вас, — заговорила мама. — Если вы сделаете из нее человека, я до конца своих дней буду за вас Бога молить.
Ясенева отвернулась и молча склонилась над столом. Конечно, она поняла все про мое прошлое, так же как и про настоящее, а именно — какое впечатление произвела на меня и что произвела-таки. Поняла, что только это и может меня спасти. И подала руку, подставила шею, взвалила на плечи. Как назвать?
— Валя, выпишите ей направление, — сказала своей помощнице, а затем продолжила, глядя в окно: — Пусть пока учится, а там видно будет.
После средней школы учиться в училище оставалось всего год, и он быстро пролетел.
И снова мы с мамой сидели в ее кабинете, где все оставалось по-прежнему, и снова наблюдали Ясеневу в том же стиле и темпе жизни, а она распихивала более срочные дела.
— Сейчас, секунду, — пообещала нам, когда к ней зашел водитель, машина которого загружалась на складе типографии.
Там что-то не получалось.
— Пачки разорванные, потертые, а мне их на тысячу километров телипать. Они же не доедут живыми до Москвы. А если их там не примут? Мне что, тогда везти все обратно?
Вопрос решался долго: склад, переплетный цех, переупаковка пачек, скандал с производственным отделом, с мастерами, кладовщиками, грузчиками, выдача и получение бракованных пачек…
Как она успевала? Однако мне показалось, что она рада этой кутерьме, потому что была чем-то смущена в отношении нас, и это ей мешало взять в руки мое направление на работу, взглянуть на него и передать Вале для оформления. Основания к тому были: мои босяцкие выходки в училище не прекращались, и там мною были недовольны. Будем откровенны, не все в юности были паиньками. Опасения оказались не напрасными. Ясенева, чувствуя, что ее «секунда» превращается в вечность, сделала для нас остановку в этом стайерском забеге с переупаковкой тиража.