Убить Зверстра
Шрифт:
Отсутствовала Дарья Петровна не более четверти часа, а вернулась бодрая и подтянутая.
— Итак, — произнесла свое любимое словцо, после которого последовала многозначительная пауза, а затем глубокий шумный выдох через трубочку губ. — Наша незнакомка, старушка с перекрестка, скончалась еще по дороге в больницу. Три дня она пролежала в морге без опознания, ибо никто ее не искал, а на четвертый была похоронена в безымянной могиле на Краснотальском кладбище. Кто, что, где, когда? — покрыто мраком. Одна надежда на этот рецепт, — Ясенева показала на меня, словно я стала живым его олицетворением. Я провела ладонью по лбу: там ничего не было, никаких надписей. Значит, просто имелась в виду информация, которую я должна была добыть по скудным его данным.
— Ага, это для вас Гоголева постаралась, выполнила обязательства.
— А ты идешь номером два, — ответила она, одновременно подтвердив мою прозорливость и напоминая о выданном мне задании.
Я понимающе кивнула.
— Гоголева еще здесь?
— Ушла уже.
— Ну, тогда мне пора, — обреченно засобиралась я, поглядывая на часы и прикидывая, застану ли на работе врача Лысюк Лидию Степановну. На работников регистратуры у меня надежды не было.
— С богом, Парасю, пока люди случаются, — благословила меня Дарья Петровна — знает народное творчество, тут уж не попеняешь ей.
— Фу, как грубо! При вашей утонченности… — попыталась я повыделываться.
— Сама такая, — услышала я, выходя из палаты. Да, к вашему сведению Ясенева не простая эрудитка, начитавшаяся умных книг. Она вышла из гущи простых людей и являлась воплощением народной души и мудрости. Сколько знаю ее, а все открываю в ней что-то новое. Многому из того, что она знает и умеет, научиться нельзя, просто нельзя. Это надо впитать из благоуханного воздуха детства, надо вырасти на тех традициях, что пережили века и победили тлен.
Я оказалась права, регистраторша из первого поликлинического отделения четвертой больницы фактически послала меня на фиг. По голосу чувствовалось, что этой девице в любви везет так же, как и мне. Хотя я-то имею предмет воздыханий, а у нее, видать, и того нет. Нахамила мне, нагрубила, как же — ведь я разыскиваю молодого человека. Она аж заревела от зависти, пропустив мимо ушей и его возраст, и мои объяснения. Вот дура — не понимает, что моя позиция хуже! Где я, а где — мой Алешка! Да и что ему до меня? Тискается с какой-то рыжулей, чтоб ей облысеть, и что я могу поделать?
Замолчавший телефонный аппарат навел на меня грусть — состояние благостное и плодотворное. Я любила грустить, когда душа то ли утяжелялась собственной значимостью, то ли болела бессодержательностью бытия. Но все равно в этом состоянии она овеществлялась во мне продуктом сознания — глубокими мыслями. Кроме шуток, не все же время мне так весело и беззаботно, как вы можете подумать, читая мои записки.
Уставившись на кусок черной пластмассы, я корила себя за то, что в душе часто подтрунивала над Ясеневой. Да и в разговорах с нею иногда допускала перебор дозволенного. Ох, нарвусь когда-нибудь на ее плохое настроение, мало не покажется!
А ведь ей бывает неизмеримо больнее, чем мне. Так невыносимо больно, что она не в состоянии молчать. И она кричит, надрываясь. Кричит! Это не просьба о помощи, не желание добиться внимания, заявить о себе людям, это безотчетный крик живого страдающего существа. Так кричит раненный заяц, скулит побитая собака, воет затравленный волк, трубит олень, когда его добивают. А она пишет стихи. То крик чисто человеческой сущности, где душа переросла в тело, а тело перевоплотилось в эфемерную душу, где накал этих взаимопроникновений и соединений высокой звенью отзывается на то объективное, что ее затрагивает.
Ее «объективное затрагивало» имело известное имя, высокий социальный статус и было запретным для произношения, поэтому друзья Ясеневой придумали для него свои имена. Кто называл его кумиром, кто бывшим соратником, а я чаще — паразитом, засранцем, гадюкой. Разными другими именами, причем с маленькой буквы. И лишь одна Гоголева относилась к нему с почтением и именовала неизменно — Мастер, вы уже на это должны были обратить внимание. Ибо дурной пример заразителен, вскоре так именовал его уже весь город. Но моя фантазия в этом смысле еще не исчерпана, посмотрим, кого будут называть Мастером спустя время, лет эдак через тридцать. Ведь я доживу, а? Не буду ничего утверждать относительно жанра и тематики, но поэзия и любовь — бессмертны. И значит, у Ясеневой — больше шансов. Вот так-то!
А он ведь знал о ее чувствах — ох! — знал, проходимец. И нуждался в них. По-своему отвечал на них и поощрял, как змей.
Так вот, сравнивая себя не с девочкой из регистратуры, повергшей меня в эти размышления, а с Ясеневой, я понимаю, что Дарья Петровна права и прекрасна в своих терзаниях, ибо имеет для них повод и талант выражения. А я?
Мне вдруг показалось, будто что-то прояснилось в моей голове, открылось, что Алешка тут вообще ни при чем. Просто я начиталась ясеневской поэзии и переложила свои впечатления на него. Да, моя болезнь называется ясеневщина. А переносилась она разноликой бациллой, которая в одном случае зацепит тебя словами:
Я словно в юность звонкую спешу,
Не жизнь, но словно поезд провожаю…
Ах, как я жду вас! — тем лишь и живу.
И выживу ль, сама не знаю.
В другом случае — ударит разудалым словом и развернет тебя лицом к небу, и ты почувствуешь, что все тебе под силу:
Что хочешь ты? Я все перекрою,
Переберу и все переиначу.
Мне равных нет теперь! Смеясь и плача,
Над горизонтами неясными встаю.
Эх, да что там… Я плачу — верите? — читая ее строки. И знаете, что он ей однажды сказал? Признался, что не читает ее стихов.
— Почему? — заподозрила Ясенева, что они ему не нравятся.
— Потому, что после них мне плохо. Я теряю работоспособность.
Ну, не гадюка? Значит, пусть она там хоть треснет, а он себя бережет. И она — сказать бы, да не хочется — еще подготовила и выпустила к его юбилею два поэтических сборника. Так мало того! Когда через год после такого роскошного подарка — кого еще так поздравляли в день юбилея, я что-то не припомню из истории всемирной литературы? — он ей преподнес это гнусное признание, она знаете что сделала? Она сказала: