Убийца с лицом ребенка
Шрифт:
Меня снова увели в камеру, я был здоров, мне было двадцать пять лет, я был женат и у меня за два месяца до ареста родилась дочь Софа.
Через неделю в мою камеру привели и бросили следователя Бронштейна. У него были переломаны ноги и руки, выбиты все зубы и не видно было глаз из-за кровавого мессива, в которое превратилось его лицо. Он не мог говорить и только хрипел. К утру он умер.
Это, так сказать, предыстория, а история началась в тюрьме, когда стали приводить приговор в исполнение.
Иван Трофимович перестал говорить и оглянул окаменевшие фигуры за столом.
– У меня такое впечатление, что я попал в круг глухонемых и слепорожденных. Я шестьдесят лет мечтал о встрече с вами, а вы, видно, даже не рады мне.
– Просто все так неожиданно, – промямлила Регина. – Хотя бы нас заранее предупредили.
– Не обращайте внимания, Иван Трофимович, – проснулся Иосиф Либерман. – Мы вас
– А ты, Мойша, – погладил рукой по голове правнука старик, – слушаешь или о друзьях мечтаешь?
– Слушаю, – ответил Миша.
– Так вот, выводят меня в первый раз из камеры и ведут по коридору к стене, которая облицована дополнительным слоем кирпича и оббита фуфайками, чтобы пули не сдетонировали. Я даже не знал, что живу последние минуты. Подвели меня к стене и вдруг наступила тишина. Я жду несколько минут. Молчание. Я оборачиваюсь и вижу лежащего за мной офицера с пистолетом в руке. И тут из боковой двери выскакивают врач с охранниками и бегут к офицеру с криком: что здесь случилось? Я сам не понимаю, что случилось, а врач кричит, что офицер мертвый. Меня уводят в камеру, проходит несколько дней. Камера, как обычно, без окон. Поэтому непонятно, день или ночь на дворе. Отворяется дверь, меня вызывают снова. Опять идем к той стене. Но за мной уже идут два офицера. Приказывают остановиться у кирпичной стены и не оборачиваться. Я жду. Проходит несколько минут. Тишина. Я оборачиваюсь. Два капитана лежат на бетонном полу без движения. Снова выскакивает врач, констатирует смерть обоих и со страхом смотрит на меня. А я сам не понимаю, что происходит. Через сутки меня выводят восемь рядовых во двор, ставят лицом к забору и сержант дает приказ «пли». Опять наступает тишина. Все солдаты и сержант валяются на земле. У всех солдат диагностируется инфаркт миокарда в тяжелой форме, а сержант уже не дышал. После этого меня привели к начальнику тюрьмы, который замахнулся на меня дубинкой со свинцовой головкой. Дубинка выпала из его рук не дойдя до моей головы, а начальник тюрьмы был парализован на месте. С этого дня меня стали звать «Неприкасаемый». Все отказывались исполнить приговор суда. Из другого города специально привезли опытного расстрельщика. Теперь меня должны были расстрелять из квадратного деревянного окна, когда я буду проходить мимо. Считалось, что я гипнотизер и мне нельзя смотреть в глаза. Как случилось, что опытный палач выстрелил себе в висок, мне непонятно до сих пор. На следующий день меня вывезли из тюрьмы в управление министерства государственной безопасности.
– Мойша Пинхусович, – сказал мне майор МГБ, – есть предложение изменить вам приговор со смертной казни на двадцать пять лет. Если вы не возражаете, нужно подписать бумагу с просьбой о помиловании. Я подумал, что двадцать пять лет мучений гораздо хуже, чем мгновенная смерть и отказался от помилования. Тогда они решили, что меня должны убить уголовники. Не стесняясь моего присутствия, они, три офицера МГБ, дали распоряжение перевести меня в камеру для уголовников и там привести приговор в исполнение.
– Не может быть, чтобы он был заговоренным, – сказал майор, похожий на пирата, с черной повязкой на правом глазу. – Мы – материалисты. Мы не верим в чудеса. Все, что с ним было, это случайное сочетание обстоятельств. Молись, Мойша, своему Богу, чтобы он принял тебя к себе без экцессов. – посоветовал он мне. Вечером ко мне в камеру вошел мой будущий убийца. Огромный человечище весь синий от наколок. Он успел только осклабиться и вынуть тесак, как его горло сузилось, как горлышко бутылки и он умер от нехватки кислорода. Когда в управлении МГБ об этом узнали заключенные, начался стихийный бунт. Меня вывезли в Москву и определили в закрытую психиатрическую больницу. Я сам был в недоумении, пока мной не заинтересовались органы внешней разведки. Примерно полгода со мной вели предварительные переговоры, изучали мои повадки, мой характер и так далее. Как видно, я им подошел и со мной начал работать специальный психолог или психиатр. «Действительно, – говорил он, – если суждено утонуть, никогда не повесишься.» Меня всегда смущали рассказы о египетских казнях и чудесном освобождении евреев из плена, но сам факт того, что меня не смогли убить трижды, наводил на мысль, что где-то там, непонятно где, кто-то назначил мне другую роль в этой жизни, нежели преждевременная смерть, и в связи с этим чудом, библейские описания уже не казались мне такими фантастическими. Вскоре меня перевели в пансионат под Москвой, где у меня была отдельная комната, книги и распорядок дня, который нельзя было нарушать. Поскольку я родился в селе Новая Петровка, где из евреев была только моя семья, я с детства разговаривал на южноукраинском диалекте также хорошо, как и на идиш. Мне уже было тридцать три года, окончилась уже вторая мировая война, когда осенью сорок седьмого года в мою комнату зашел майор министерства госбезопасности Аленичев. Он сообщил мне, что моя семья еще до войны получила сообщение о том, что приговор в отношении меня приведен в исполнение, что жена моя вторично замуж не вышла, что она и дочь эвакуировались в Пермскую область, живы и здоровы и собираются вернуться в город Херсон, где мы жили до войны.
– Хотите начать новую жизнь с чистого листа? – спросил меня Аленичев.
– Что вы имеете в виду? – осторожно спросил я.
– Вы отлично говорите на украинском языке, – просто сказал он. – А Мойша Пинхусович Вайсман уже восемь лет как похоронен на тюремном кладбище. Шесть миллионов ваших соплеменников немцы сожгли в газовых печах. Наш отдел ведет расследование по предателям родины среди украинских буржуазных националистов. Многие из них окопались в Канаде и Западной Германии, многие еще не разоблачены здесь, у нас. Не хотите помочь Родине и одновременно отомстить за смерть наших граждан?
– А что я должен сделать? – спросил я.
– Опять сесть в тюрьму, – сказал майор, улыбаясь.
– Вы это серьезно? – удивился я и расстроился. – Я не хочу снова в тюрьму.
– Я пошутил, – сказал Аленичев. – Мы хотим, чтобы вы дали согласие на работу в качестве нелегала. Вы будете зачислены в наш отдел и первое время всю вашу деятельность только я буду курировать. Мы даже придумали вам биографию с новой фамилией и именем – отчеством.
– А в чем заключается работа нелегала? – спросил я.
– Сейчас слишком рано об этом говорить. Хотите помочь Родине отыскать и наказать скрытых фашистов и их пособников?
– Хочу, – сказал я, хотя не представлял, как я могу это сделать. Фактически я восемь лет находился в изоляции. Мне хотелось уже какой-то определенности.
– Тогда оформляем все необходимые документы, – предложил Аленичев и я оказался на курсах подготовки разведчиков-нелегалов.
Я подписал документ, в котором было указано, что я никогда в своей жизни не увижу свою жену и дочь и не буду к этому стремиться. А взамен этого мое дело будет пересмотрено, я буду оправдан, а моя жена и дочь будут получать пенсию за смерть кормильца.
В течение года я изучал фотографии лидеров украинских националистов, сотрудничавших с немцами, участвовавшими в акциях Бабьего Яра, в уничтожении тысяч евреев во Львове перед приходом гитлеровцев, в событиях Хатыни и других городах страны и оставшимися безнаказанными. Я освоил приемы дзюдо, научился попадать с пистолета в «десятку», приготавливать яды, которые имитируют смерть от сердечной недостаточности, улыбаться, когда сердце разрывается от боли и тоски, выучил наизусть трактаты видных теоретиков украинских националистов.
Весь последующий год я жил и трудился в одном бараке с осужденными за коллаборационизм украинцами в лагерях мордовии. Мы собирались отдельной группой, пели украинские песни, проклинали москалей и мечтали о независимости Неньки.
Кстати, среди них многие были совестными людьми, работавшими на немцев по совершенно разным жизненным обстоятельствам. Живя с ними бок о бок, я каждый день впитывал в себя идеи независимости, привычки, пословицы и поговорки. Обзаводился рекомендациями, связями. Каждый год меня переводили в новый лагерь, где я начинал дружить с ходу с осужденными националистами. Меня рекомендовали друг другу, как надежного и преданного украинского националиста. Естественно, что все наши споры, мысли, проекты передавались мною через заместителей начальников лагерей по оперативной работе моим кураторам в центре. Иногда мне приходилось добиваться освобождения лидеров местных ячеек от тяжелой, измождающей работы, тем самым, спасая им жизнь. Через несколько лет меня знали практически все осужденные украинские националисты от Мордовии до Сахалина. Они доверяли мне свои письма, книги, рукописи. Лагерная почта задолго до моего появления там знала, что Червоненко Иван Трофимович является несгибаемым борцом с Советской властью и готов отдать жизнь за свободу и независимость Украины. Мой приговор за антисоветскую деятельность и поддержку бандеровского движения к двадцати пяти годам лишения свободы без права помилования был пропуском в святая святых подпольных лагерных групп. Так шла моя подготовка к побегу через пролив Лаперуза в Америку. Вместе со мной должны были бежать еще три украинских националиста. В день побега нам специально поручили работу вне лагеря, очистить от ила три баркаса, подлатать их днище, покрасить. Нас охраняли трое охранников с собаками. Работа шла медленно, баркасы были тяжелыми, собаки лаяли, не переставая. Старший охранник предложил нам проверить один из баркасов, спустить его на воду и пройтись на нем вдоль берега. Мы переглянулись с товарищами, и начали тащить по песку с галькой к реке большую деревянную лодку.