Убийство в музее восковых фигур
Шрифт:
— Не обязательно. Если бы он стремился обеспечить верное алиби, то постарался бы прямо привлечь внимание швейцара ко времени, а не полагался бы на то, что тот сам заметит…
— Тем не менее, — не сдавался я, — такой проницательный человек и знаток психологии…
Бенколен покрутил тростью, вглядываясь в полумрак аркады.
— Сверните направо, Джефф. Мы выйдем с другой стороны. Мадам Дюшен, мать Одетты, живет на бульваре Инвалидов… Хм… Проницательный или нет — не знаю, но часы там есть. Уличное движение на Монмартре в это время всегда напряженное. Ему потребовалось десять — пятнадцать минут, а возможно, и больше, чтобы добраться от «Мулен Руж» до ночного клуба.
— Совершенно согласен с вами, — сказал я мрачно. — Мне давно знакома такая манера ведения беседы, но я не хочу потакать вашему тщеславию и не стану задавать вопросов… Лучше я сам все расскажу. Когда вы задавали вопросы Галану, мне показалось, что вы слишком раскрываете свои карты, выкладываете чересчур много. Наверное, вы преследовали свою цель. Но вы не сообщили ему, почему мы связываем его с Клодин Мартель. Я имею в виду тот факт, что его имя было на листке из ее сумочки. Когда он отрицал свое знакомство с Клодин, вы могли уничтожить его одним этим фактом.
Он посмотрел на меня с изумлением, высоко подняв брови.
— Если вы и впрямь так полагаете, Джефф, то ваша наивность просто очаровательна. Великий Боже! Неужели вы не знаете, ведь у вас большой опыт расследования, что в реальной жизни люди не восклицают в ужасе и не шлепаются в обморок перед лицом самых тяжелых улик? Такие фокусы можно увидеть лишь в театре. Кроме того, этот обрывок бумаги может вовсе ничего не означать.
— Вздор!
— Во-первых, запись сделана не рукой мадемуазель Мартель. Я сверил записку с заметками в записной книжке. Совершенно другая манера письма. Кроме того, никто не записывает полное имя, адрес и телефон хорошо знакомого человека. Если бы он был ее другом, она скорее всего нацарапала бы «Этьен. Тел. Элизе 11–73».
— В таком случае кто?..
— Это была рука мадемуазель Прево, именующей себя Эстеллой. Не кажется ли вам, Джефф, что эта дама попала в прескверное положение еще до того, как мы имели возможность повидаться с ней? Она вышла из дома сегодня очень рано. Пергель следил за ней и, как только мадемуазель ушла, нанес в ее квартиру неофициальный визит. К этому времени мы выяснили в «Мулен Руж», что она отменила вчерашнее выступление. Эстелла сообщила по телефону антрепренеру, что не сможет прийти. Консьержка утверждает, что мадемуазель Прево ушла вчера из дома примерно в одиннадцать двадцать. Она вполне могла быть у музея, скажем, без двадцати пяти двенадцать. Если это та женщина, которую видел полицейский…
Мы вышли на широкую полосу травы, ведущую к гробнице Наполеона. Ее золотой купол тускло поблескивал в свете мрачного дня. Бенколен остановился, чтобы раскурить сигару. Выпустив первый клуб дыма, он сказал:
— Бесспорно, это та же самая женщина. Когда мы показали фотографии полицейскому, у того не возникло никаких сомнений. Нет, утро нельзя считать полностью потерянным. Но позвольте мне досказать. Пергель, как я уже сообщил, прошел в квартиру. Там он взял образцы почерка, обнаружил серебряный ключ и алую маску.
Я даже присвистнул.
— Алая маска, по вашим словам, означает, что у ее владелицы в клубе есть постоянный любовник. Галан — завсегдатай в «Мулен Руж»… Вчера ночью он доставил Эстеллу домой; она ожидала его в машине… Бенколен, когда она села в машину? Вы допросили
— В любом случае мадемуазель Прево не было в машине, когда та отъезжала от «Мулен Руж». Шофера мы не допрашивали, более того, я делаю все, чтобы мадемуазель Прево не догадалась о том, что мы знаем о ее существовании. Мы должны заставить Галана считать, что нам ничего не известно об их отношениях и о ее связи с клубом. Потерпите, и вы поймете, почему такие сложности. Пока мы прослушиваем ее телефон.
О цели этой акции вы тоже узнаете несколько позже. Я приложу все усилия, чтобы большую часть дня мы находились бы вне зоны досягаемости нашего друга. Полагаю, мы встретим мадемуазель Прево в доме мадам Дюшен, куда мы сейчас и направляемся.
Он молчал все время, пока мы, выйдя из ворот и свернув налево, шли по бульвару Инвалидов. Я знал, что мадам Дюшен блистала в гостиных района Фобур-Сен-Оноре. Она жила в одном из тех домов из серого камня, где на обедах подавали изысканные яства и очень старые вина. Можно, свернув на рю де Варенн, пройти унылыми улицами Фобур, даже не подозревая, что за глухими оградами раскинулись прекрасные сады, а за потрескавшимися, закопченными стенами древних домов в резных шкатулках хранятся коллекции старинных драгоценностей.
Дверь нам открыл молодой человек весьма невротического вида. Он держался прямо как палка и взирал на нас с большим подозрением. Я принял его за англичанина. У него были густые темные, аккуратно подстриженные волосы, пышущие здоровьем розовые щеки, длинный нос, тонкие губы и светло-голубые глаза. Впечатление усиливал черный костюм с двубортным, зауженным в талии пиджаком и свободными брюками. В руке молодой человек держал носовой платок. Однако в его виде и манерах чувствовалось нечто неестественное; казалось, что он постоянно следит за собой краем глаза и изо всех сил удерживается от жестикуляции. Больше всего он походил на заводную игрушку с не совсем исправным механизмом.
Молодой человек произнес:
— Ну конечно, вы из полиции. Проходите, пожалуйста.
В его голосе слышались снисходительно-покровительственные нотки. Но вот он узнал Бенколена и тут же чуть не растекся по полу от подобострастия. Молодой человек исхитрялся шествовать лицом к нам, спиной вперед, при этом ловко маневрируя, чтобы по пути ненароком не налететь на стул.
— Вы находитесь в родственных отношениях с мадам Дюшен? — поинтересовался детектив.
— Нет, что вы, — умильно ответил наш провожатый. — Позвольте представиться. Меня зовут Поль Робике. Я — атташе посольства Франции в Лондоне. В данный момент, — атташе взмахнул рукой, но тут же остановил себя, — они вызвали меня, и я получил позволение прибыть. Мы росли вместе — мадемуазель Одетта и я. Боюсь, что устройство всех дел будет непосильным грузом для мадам Дюшен. Я имею в виду похороны. Сюда, пожалуйста.
Зал, куда мы вошли, был почти полностью погружен в темноту. Дверь справа была закрыта портьерами, но через них проникал тяжелый запах цветов. По коже пробежал мороз. Оказывается, детский страх смерти, когда видишь человеческое существо, неподвижно покоящееся в сверкающем гробу, преодолеть труднее, чем ужас при виде свежего трупа в луже крови. Во втором случае ты либо ужасаешься, либо жалеешь; в первом — обыденность печальной сцены как бы кричит: «Все. Возврата нет. Ты никогда больше не увидишь этого человека». Мне не пришлось раньше видеть Одетту Дюшен, но я без труда представил ее лежащей в гробу, потому что не забыл улыбку и шаловливый взгляд на фотографии. Казалось, что каждая пылинка в старинном зале была насыщена ароматом цветов, от которого першило в горле.