Ученик философа

Мердок Айрис

— Ты ее — Хэтти — таклюбишь?

— Нет. Хэтти — особенная. И вообще, что значит «так»? Все люди особенные.

— Верно. Ты все равно хочешь, чтобы я ушел?

— Да.

— Но мы друг друга не потеряем?

— Наверно, нет. Не знаю.

Через десять минут Эмма вышел из дома. Но не пошел на Траванкор-авеню. Он провел ночь в эннистонском Королевском отеле и в субботу утром уехал в Лондон.

То, что Брайан Маккефри впоследствии назвал «военно-полевым судом над Джорджем», вышло случайно.

Уильяма Исткота хоронили в субботу, ближе к вечеру. При Доме собраний есть квакерское кладбище, трогательное место упокоения с низкими, одинаково украшенными надгробиями, но оно заполнилось еще в прошлом веке, и старые квакерские семьи теперь хоронят своих покойников рядом с прочими горожанами, на муниципальном кладбище при церкви

Святого Олафа в Бэркстауне. Гроб отвезли туда без свидетелей в субботу утром, и незадолго до начала похорон Друзья собрались в маленькой, на все случаи жизни, часовне на похоронное собрание, которое у квакеров проводится по той же форме, что и обычные воскресные собрания. Народу было немного. Собрались все эннистонские Друзья и еще несколько человек, в том числе Милтон Исткот. Никому не хотелось ораторствовать. Все чувствовали, что хвалебные речи в адрес усопшего не нужны и неуместны. Многие молча плакали в тишине. Затем Перси Боукок, Робин Осмор, доктор Роуч, Никки Роуч, Натэниел Ромедж и Милтон Исткот отнесли фоб к могиле. Как выразилась «Газетт», «по Ящерке Биллю скорбит весь Эннистон». Конечно, выразить всеобщее уважение и привязанность к покойному явилась толпа почти в две тысячи человек; они стояли на кладбище и на травянистых склонах над кладбищем, за которым пролегали железнодорожные пути. Во все время молитвенного собрания (то есть почти полчаса) люди стояли в полной, невероятной тишине и только чуть-чуть напирали вперед во время погребения. Затем толпа довольно спонтанно (кто начал — неизвестно) запела «Иерусалим», любимый гимн Уильяма, который по непонятной причине знают все жители Эннистона. На этом трогательном, памятном событии присутствовал и я (N). Здесь были и Алекс, Брайан, Габриель, Том и Адам Маккефри, а также Руби. Появление в толпе Джорджа в компании Дианы Седлей стало сенсацией; Джордж впервые открыто показался на публике со своей любовницей. Ходил слух, что видели и переодетую Стеллу Маккефри, но это было неправдой.

После похорон, поглазев на плачущую у могилы Антею (сограждане сочли эти слезы трогательными и уместными), скорбящие разошлись — кто в Институт, кто в разнообразные пабы, чтобы предаться воспоминаниям о добрых деяниях покойного и обсудить завещание. Детали завещания разгласил один из клерков Робина Осмора, присоединившийся к большой толпе, которая удалилась в расположенный поблизости «Лесовик». Уильям упомянул в завещании многочисленных друзей и родственников, а также местные и общенациональные благотворительные организации. Дом собраний получил некоторую сумму «на капитальный ремонт», достаточную, чтобы Натэниел Ромедж мог на время успокоиться. Деньги достались также Культурно-спортивному центру на Пустоши, Центру для выходцев из Азии, Клубу мальчиков, Армии спасения, а также пошли на множество других добрых дел и тяжелых случаев. Но самый большой кусок пирога, в том числе роскошный дом на Полумесяце, достался Антее Исткот, и скоро за эту пристрастность добродетельного покойника уже критиковали те, кто искренне восхищался им, но уже подустал от похвал в его адрес.

Представители клана Маккефри, стоявшие все вместе (за исключением Джорджа), по-разному скорбели о смерти того, кого всегда воспринимали как «образец доброты» и «место исцеления». Том и Алекс оба втайне жалели, что не догадались открыть Уильяму свои недавние горести. Брайан думал, что надо было посоветоваться с Уильямом на случай возможной потери работы. Габриель чувствовала, что из ее уязвимого мира ушел молчаливый хранитель подлинной доброты. Она очень любила Уильяма и теперь не могла понять, почему ей вечно не хватало времени его навестить. Адам жалел, что из-за крикетного матча отказался прийти в дом 34 на Полумесяце, когда его звали туда на чаепитие. Несмотря на скорбь, разнообразные Маккефри ощущали странный подъем, почти экстаз, типичный для людей после похорон, если эти похороны не слишком касаются их самих. Поэтому, когда Алекс предложила поплавать, а потом вернуться в Белмонт и выпить, идея всем понравилась, и оказалось, что в предвкушении именно такого завершения траурного мероприятия все захватили с собой купальные костюмы.

Придя в Институт, они обнаружили, что там царит суматоха. «Вы видели?» — крикнула, проносясь мимо, Неста Уиггинс. (Они с отцом, конечно же, были на похоронах.) Она не сказала, что именно, но Маккефри скоро и сами увидели. Шалунишка, или Ллудов источник, внезапно решил превратиться в мощный гейзер с фонтаном обжигающе горячей воды больше тридцати футов в высоту, «выше, чем в прошлый раз», как радостно заметил кто-то. Был прохладный солнечный вечер, легкий ветерок разносил водяную пыль от гейзера над садом Дианы и вымосткой, отделявшей его от бассейна. Облако пара висело над высоким волшебным фонтаном, вокруг которого служители Института наставили барьеров со всех сторон, на случай если вдруг ветер переменится. Летящая вверх вода яростно свистела, и звук, похожий на треск рвущегося шелка, добавлял этому природному явлению опасной, пугающей красоты.

За барьерами столпились люди, следя за выходками огромной водяной струи. Вода вылетала вверх с неравными промежутками, толпа при этом испускала охи и ахи, словно во время фейерверка. Множились и пугающие слухи. Кое-кто говорил, что горячая вода

разошлась по всей системе Института, льется в ванны в Палатах и может утопить неосторожных купальщиков, как якобы случилось в прошлый раз. Из открытого бассейна торопливо выбирались люди, решившие или поверившие, что и бассейн сейчас заполнится кипятком, и уже убедившие себя, что чувствуют приток горячей воды. Другие, скептики, продолжали плавать. Бурно обсуждались также различные соображения о причинах этого удивительного феномена. Упоминались друиды и полтергейсты. По одной теории причиной служили землетрясения, подругой — русские, третья гласила, что во всем виновата летающая тарелка, которую кто-то (достойный юноша, только что принятый подмастерьем к Доминику Уиггинсу) видел две ночи назад над общинным лугом. Вспомнили (ошибочно), что Ллудов источник вел себя точно так же при появлении предыдущей тарелки, виденной Уильямом Исткотом. Далее с торжеством заметили, что последний раз тарелка явилась как раз в ночь смерти Уильяма. Все согласились, что знаки указывают: в Эннистоне вот-вот опять начнут «чудить», уже начали, и кое-кто утверждал, что началом послужили дикие выходки в Слиппер-хаусе. Все это время Вернон Чалмерс, директор Института, ходил в толпе и пытался всех успокоить, объясняя, что обжигающий источник принадлежит к другой водной системе, которая не сообщается с бассейнами и Палатами. (Еще Вернон говорил себе, что в самом деле нужно бы открыть для общего доступа источник, как раньше, перед Первой мировой. Пусть люди своими глазами увидят, как работает система, и убедятся, насколько эти воды безопасны и хорошо управляются. Но соображения осторожности мешали осуществить эту идею. В любом случае Вернону очень не хотелось пускать пошлую толпу в sanctum sanctorum [134] . Он очень ревниво относился к Институту, поскольку был связан с ним всю жизнь: его отец служил тут инженером-гидротехником.) Горожане выслушивали его объяснения и тут же снова принимались отстаивать самые нелепые и чудовищные гипотезы.

134

Святая святых (лат.).

Маккефри, полюбовавшись выбросами огромной, исходящей паром струи, быстро переоделись в купальные костюмы и нырнули в бассейн, температура в котором, как всегда, составляла от двадцати шести до двадцати восьми градусов по Цельсию. Том проплыл вдоль бассейна и обратно, вылез и растер длинные мокрые волосы, превратив их в копну кудрей. Он оделся, пошел опять в толпу, собравшуюся вокруг гейзера, и протолкался вперед, к барьеру. Когда ветер дул в нужную сторону, можно было, протянув руку, ощутить обжигающие капли, которые падали на руку, как раскаленные монетки. Том маялся и был невыносимо несчастен. Он ждал Эмму на Траванкор-авеню, но друг не явился. Том, брошенный, растерянный, ревновал, все его чувства и нервы были истерзаны и обнажены. Его смущал также синяк под глазом, хоть и не очень заметный, но все же привлекающий внимание. Брайан с характерной грубостью спросил:

— Что такое, подрался?

— Упал и ударился головой о стул, — ответил Том.

— Опять напился, небось, — сказал Брайан.

Проблема Хэтти переполняла душу Тома, болезненно распирая ее, словно растягивая горем до прежде небывалых размеров. Точнее, не сама проблема, а факт, что такой проблемы больше не существует. Все кончилось. Завтра Тому надо ехать обратно в Лондон и опять приниматься за работу, встречаться со своим руководителем, ходить на лекции, писать сочинения и продолжать жить как раньше, будто ничего не случилось. А случилось так много, и случившееся казалось кошмарным сном. Но в то же время это был не сон, а кошмарная, всепоглощающая реальность, навсегда изменившаяся реальность несчастливого существа, мучимого тоской и раскаянием. Демоническая парочка исчезла со сцены, и он никого из них больше не увидит.

Но как он мог вернуться к обычной жизни, к работе, к пресным, детским, как ему теперь казалось, удовольствиям лондонского студенчества? Тома околдовали. Ему довелось пожить среди богов или фей. Судьба поманила его, поставила перед испытанием, а он тупо, небрежно отказался понять, ответить, увидеть. Даже вначале, когда все казалось важным, он был всего лишь возбужден, польщен, ему было весело. Он вспомнил тушу Джона Роберта в комнатенке и свое удивление, тревогу и благодарность, когда он впервые понял, чего хочет этот странный человек. И те поверхностные чувства тогда казались Тому значительным событием.

Теперь перед ним стоял образ Хэтти, он словно жил в отдельном пространстве, сияя собственным светом. Том видел ее серебряно-белые, светлые волосы, искусно уложенные в высокую прическу, или спускающиеся удивительно длинными косами, или, как он видел их у моря, распущенные, струящиеся, как шелк, по спине. Он видел ее бледные, словно мраморные, глаза, взгляд — то саркастический, то кроткий и правдивый. Видел ее длинные ноги и чулки с темной резинкой. Как я мог ее потерять, думал он, как это случилось? Я вел себя как олух, как хам, как последний кретин. И в то же время он ясно помнил, хоть это и не укладывалось в голове, что он на самом деле рассмотрел Хэтти, ознакомился с ней и отверг ее! Тупо, небрежно отвернулся, не увидев, что перед ним — принцесса.