Удар! Ещё удар!..
Шрифт:
На спокойном широком лице руководителя команды он не смог ничего прочесть, глянул на Б. Тот сидел, рассматривая доску, как в бинокль, сквозь выпуклые стекла очков. Лицо его было холодно и бесстрастно.
«Не видит, — понял Александр Александрович. — Не видит угрозы. Ну и ну! — Он отер вспотевший лоб. Как жарко в зале! И даже каменный пол не холодит ног. — И на черта мне этот выигрыш? Что двенадцатое место, что одиннадцатое — какая разница?»
На минуту прикрыл глаза, откинулся на спинку стула.
«А может… Свернуть?»
Простейший выход. Свернуть партию с этого русла. Не жертвовать слона. Не обязан же он, в конце концов, идти на жертвы?! Да может и просто не заметить комбинации. Вот ведь Б. не замечает. Сложная комбинация. Шестиходовая. Со многими разветвлениями…
«Свернуть?»
Голландец уже закончил партию вничью. И у него с Б., если не идти на эту жертву, тоже, вероятно, будет ничья. Вот и хорошо. Б. и Э. опять будут наравне — по одиннадцати с половиной очков. Пусть в последнем туре сами в единоборстве решают, кто сильнее. Это честно. Это справедливо.
«Нет, — тотчас возразил он. — И не обманывай себя».
Александр Александрович на секунду представил себе, с каким изумлением и тревогой узнает кое-кто на родине о его выигрыше. Свой своему помешал. Помог голландцу. Он покачал головой. Некоторые болельщики возмутятся и даже будут считать его изменником.
На мгновенье перед ним возникло лицо его сына Тольки. Четырнадцатилетний парнишка имел уже второй разряд и был страстным болельщиком. Александр Александрович печально усмехнулся: сын, который всегда так бурно радовался его успехам, гордился ими, — нет, теперь он не обрадуется. И вряд ли даже сможет объяснить своим строгим, неуступчивым друзьям поступок отца. Именно так: «поступок». Не выигрыш, а «поступок».
Тут мысли Александра Александровича были прерваны. Б. сделал ход: занял ладьей открытую вертикаль на ферзевом фланге.
«Так», — Александр Александрович неторопливо записал ход на бланке. Стараясь не выдать волнения, аккуратно положил карандаш, ладонью пригладил волосы.
В висках стучало. Или это часы так громко тикают? Итак, можно жертвовать! Все готово.
Ему показалось, что две фигуры на доске поставлены небрежно.
— Поправляю, — сказал он. И сам удивился, услышав этот чужой хриплый голос. Поправил фигуры. Задумался. Итак?
Он снова пересчитал все варианты. Красивая комбинация, ничего не скажешь. Особенно эффектен третий ход — «тихое», неожиданное продвижение пешки. В нем вся соль. Этот незаметный «спокойный» ход решает партию.
Но как же все-таки быть?
Комбинация такая красивая, оригинальная. Неужели добровольно упустить ее?! Этому противилось все его шахматное нутро, вся его душа бойца…
И вдруг он разозлился на себя. Что за дурацкие сомнения?! Спорт это или не спорт? Борьба есть борьба! Нет своих, нет чужих. В турнире все противники…
Он сделал ход.
Зал дружно ахнул. Советский гроссмейстер К. пожертвовал слона.
Александр Александрович видел, как дрогнули глаза противника за толстыми стеклами очков. Б. взял карандаш, но, не записав хода, положил его.
«Так. Значит, не ожидал!» — Александр Александрович встал, пошел между столиками.
Обычно шахматисты, когда их противники думают над ходом, встречаются, переговариваются, вместе разгуливают по сцене. Но к Александру Александровичу никто не подошел. Он гулял один.
Прошло пять минут, десять, пятнадцать. Б. все думал. Но выхода не было, жертву нельзя не принять. Он взял слона.
Александр Александрович тотчас ответил. Б. тоже ответил.
И тогда Александр Александрович сделал заранее подготовленный ход пешкой. Тот самый «тихий» ход, который решал партию.
Раз за разом три яркие вспышки озарили зал. Это корреспонденты, как всегда первыми почуяв сенсацию, фотографировали Александра Александровича.
Он сощурил глаза от яркого света, усмехнулся:
«Отвык уже!»
И в самом деле: на этом турнире его ни разу не фотографировали: кому нужны снимки неудачника?
Через полчаса все было кончено. На демонстрационной доске вывесили аншлаг: «Черные сдались». Это была самая короткая партия турнира: двадцать семь ходов. Разгром!
Александр Александрович, словно оглушенный, продолжал сидеть за столиком.
Б. встал, левой рукой поправил очки. Но они, очевидно, опять сползли. Он поправил их вторично.
— Вы прекрасно, да, отлично провели партию, — сказал он Александру Александровичу. Голос Б. был почти обычным, только чуть глуше. И лишь неестественно вздернутая левая бровь и пульсирующая синяя жилка на лбу выдавали всю степень его волнения. — А я… скверно… И заслуженно, вполне заслуженно… Поздравляю.
Он слабо пожал руку Александру Александровичу.
«Как ему горько… Как обидно сейчас», — взволнованно подумал тот. Хотел даже сказать Б. несколько утешительных слов, но вокруг теснились люди, это было неловко.
«Что за сентименты?!» — озлился он сам на себя и промолчал, лишь еще крепче сдавив обеими руками ладонь Б., и тряс ее долго и энергично. А в зале гремели аплодисменты, строжайше запрещенные (ведь они мешают другим играющим), впервые за весь турнир сотрясали старинную ратушу. И судья, хоть и поднял руку и делал укоризненное лицо, пытаясь усмирить зрителей, сам понимал: сейчас это бесполезно.
«Ишь обрадовались!» — зло подумал Александр Александрович.
Обычно молчаливые, флегматичные, суховатые голландцы сейчас действительно ликовали и даже не пытались скрыть свой восторг.
«Еще бы! Я открыл зеленый семафор их земляку, — подумал Александр Александрович. — Зеленую улицу прямо к первому призу…»
Возбуждение сразу схлынуло с него; опять появилась болезненная вялость. Он вышел из-за столика, подошел к группе шахматистов, прислушался. Молодой чемпион Ленинграда с усмешкой рассказывал о чудаковатом завещании миллионера Янсена, о котором в тот день толковали по всей Голландии. Старый холостяк Янсен оставил четверть своего огромного состояния любимой собаке Чарли.