«Уходцы» в документах, воспоминаниях и рассуждениях. Досадная страничка из истории Уральского казачьего войска и государства Российского

Ефремова Татьяна Ивановна

Фотографии Ливадийского дворца из семейного фотоальбома императора Николая II

Первыми ходоками к царю были три казака: Фёдор Васильевич Стяг'oв (станица Круглоозёрная), Евстафий Сергеевич Гузиков (Царево-Никольский форпост) и Дынников (скорее всего, из Трекинской станицы). Остаётся только догадываться, какими хитростями и обходными путями казаки добрались до Петербурга и как они жили там. Такое путешествие было делом дорогим, в связи с удалённостью конечного пункта и нелегальностью самого путешествия. Хотя нужно заметить, что все «послы» были уважаемые казаки, не голодранцы, и многие наверняка имели свои собственные капиталы, и вполне возможно, что никаких особых сборов средств с «общества» не было. Из прошения жены казака «второго посольства» Анны Порфирьевны Лабзеневой мы знаем, что её муж имел при себе во время ареста 410 рублей собственных денег (которые, замечу попутно, были конфискованы полицией и никогда не были возвращены ни казаку, ни его семье, потому что изъятые деньги шли на «подавление бунта» в УКВ (см. приложение к главе «Жизнь во время бунта»). Казаки путь держали не наугад, а направлялись к своим землякам: уральским казакам из лейб-гвардейской сотни. Делегация добралась до Петербурга в октябре 1874 года, где узнала, что царя

в столице нет. С помощью тех же лейб-гвардейцев, надо полагать, они узнали местоположение царского семейства. И делегация направилась в Ливадию, где отдыхала царская семья. Можно предположить, что путешествие было полно приключений, потому что на пути из Петербурга в Крым один из этих «уходцев», Дынников, потерялся. В. Чеботарёв рассказывает об этом так: «На одной из железнодорожных станций Дынников вышел из вагона проветриться, замешкался и обратно в вагон вскочить не успел. Отстав от поезда, исчез неизвестно куда». Остаётся лишь верить, что у Чеботарёва был надёжный источник информации, а также мы можем лишь фантазировать, что с Дынниковым случилось потом и почему он никогда не нашёлся. Дынникова не допрашивала полиция, а потому никаких сведений о нём не осталось в анналах истории. Как бы то ни было, казаки Е. С. Гузиков и Ф. В. Стяг'oв успешно передвигались по стране. Им удалось добраться незамеченными и до Крыма, и до царской администрации, и подать прошение. Как только казаки «открылись», их тут же арестовали и направили назад в УКВ. У генерала походной канцелярии графа Салтыкова, принявшего прошение, не было выбора. Государство держится на соблюдении собственных правил. Ни царь, ни его секретарь, ни один чиновник в Российской империи не мог и не должен был нарушать ход вещей, в том числе ход бумаг. Казаки не имели права подавать прошение напрямую царю, поэтому их прошение было возвращено в ту инстанцию, которая должна была заниматься им с самого начала, то есть непосредственному начальству. На тот момент Его Величество (и его администрация) уже имели мнение по поводу последних событий в УКВ, потому что генерал-губернатор Крыжановский прислал в Петербург специальный рапорт о неповиновении войска Его Монаршей воле ещё в августе и даже получил на него категоричный ответ с инструкциями. Казаки опоздали со своим прошением на два месяца. Сами же просители Гузиков и Стяг'oв были возвращены туда, куда они были приписаны, то есть в УКВ. По закону бродяг отправляли в места прописки под конвоем. Именно это и произошло со Стяг'oвым и Гузиковым. Удивительно то, что до Уральска они доставлены не были. Где-то в дороге оба арестанта «потерялись». Довольно часто пишется о побеге Гузикова и Стяг'oва из-под ареста. Существует также версия о какой-то административной ошибке и что обоих арестованных отпустили нечаянно. В. Чеботарёв пишет об этом так: «Остается не совсем ясным, как могло случиться, что на пути в Уральск некий жандармский начальник в Симферополе, ссылаясь на какие-то железнодорожные формальности, Гузикова и Стяг'oва от конвоя освободил. Вполне возможно, что тут сыграли роль общественные деньги, бывшие при них как раз для подобных надобностей».

Версия с побегом кажется мне самой неубедительной: Стяг'oв и Гузиков как старообрядцы не должны были пытаться избегать ударов судьбы, а наоборот, должны были встречать все испытания с терпением и достоинством. Достаточно вспомнить, с какой готовностью все осуждённые казаки принимали наказание за преступления, которые они не совершали, с какой готовностью они спешили «пострадать» за веру. Миссию свою Гузиков и Стяг'oв выполнили, необходимости продолжать нарушать законы империи у них не было. Мы ведь говорим не о шалопаях подростках, а об уважаемых и зажиточных людях почтенного возраста. Вероятность подкупа полицейского должностного лица можно было бы рассматривать, если бы история прошения казачки А. П. Лабзеневой не опровергала такой сценарий. Лично я склоняюсь к теории, что арестованных казаков выпустили по ошибке, хотя ни В. Чеботарёв, ни другие исследователи не указывают источники подобной информации/теории. Как бы там ни было, два «уходца» вернулись в войско с рассказами о своих приключениях.

C одной стороны, возвращение ходоков подлило масла в огонь сомнений по поводу НВП и поселило в казаках надежду, что можно достичь разрешения ситуации мирными путями, то есть прошениями, взывая к справедливости, которая была явно нарушена. С другой стороны, администрация ужесточила меры против сомневающихся и несогласных, сделав прямые переговоры с казаками в принципе невозможными. У начальства не было другого пути (да русское начальство и не знало иных методов!), кроме как насильственного затыкания ртов несогласным самым решительным образом, тем более что на этом этапе казаки действительно нарушили закон: отлучались без разрешения, нарушали субординацию, и в литературе по этому вопросу мелькают упоминания о подложных документах (царских писем, владенных и т. д.), фотографии которых никогда раньше не появлялись в публикациях, и за таковые фальшивые документы, если они были, предусматривалась уголовная ответственность. Однако насколько эти фальшивые документы спровоцировали или добавили нестабильности в УКВ, сказать невозможно. Разнообразные источники информации, начиная с В. Н. Витевского (см. приложение к этой главе), регулярно упоминают «владенную» (документ на владение уральскими землями), данную уральским казакам царём Михаилом Фёдоровичем, которая сгорела в XVII веке во время пожара и копии которой были распространены в войске и якобы играли роль в событиях 1874 года. Списки «владенной» действительно ходили по войску, но нет ни одного доказательства, что эти списки были сделаны с целью «начать бунт» или во время «бунта». Более того, в архивах нет ни одной копии этой «владенной», насколько я знаю, и ни в одном из исследований не даётся описание этого документа, из чего я прихожу к выводу, что следственная комиссия копии «владенной» не видела и не могла судить о её «вредности». Мне посчастливилось познакомиться с одной из копий этого документа, сохранившейся в церковной книге одного из амударьинских сосланных (см. приложение к главе «О несомненной роли бумаг и подписей»). Судя по содержанию этой грамоты, она явилась откликом казачества на цепь современных государственных реформ до 1873 года, ущемлявших неприкосновенность казачьих прав: прав на наследственность казачества, прав на земельные угодья и т. д. Впрочем, эта любопытная тема нуждается в отдельном историческом расследовании, которое может привести к не менее любопытным находкам. Одно можно сказать с некоторой точностью: этот документ является единственным доказательством якобы подрывной деятельности казаков.

В литературе об этих событиях казаки неизменно представлены как заговорщики, сознательно плетущие сети антиправительственного заговора. Ни одного конкретного антиправительственного обвинения в адрес первых ходоков не выдвигается, кроме уже упомянутой «владенной» и рассказов вроде того, что граф Салтыков обещал разобраться и навести порядок (во что я лично вполне могу поверить – почему он не мог этого сказать?), а царь прослезился, услышав горькую правду о событиях в войске (ну это уже была чистой воды фантазия, но ведь фантазия – ещё не антиправительственный заговор?). И кстати, мне лично описание истории с плачущим царём прочитать не довелось – ни в одном из рапортов, которые я видела, эта деталь не упоминается. Откуда же её взяли некоторые авторы? Однако на основании одной грамоты и двух «преступных» заявлений историки делают уверенные выводы, «что казачье движение 1874 года носило отнюдь не стихийный характер, а было тщательно подогрето незначительным числом авторитетных казаков-старообрядцев» (рапортов Крыжановского начитались?) и что их экономические требования «позволяли замаскировать идейную направленность движения», как считает С. В. Колычев (стр. 121 и 127), как будто речь идёт о профессиональных революционерах-подпольщиках. Мне же видится совсем другая картина: казачьи массы, загнанные в невозможный юридический и административный угол, с одной стороны, и с другой стороны – в такой же неразрешимый теологический тупик несопротивления, основанный на христианской догме, отчаянно искали оправдание своему пассивному несогласию, в то время как нормальный человеческий инстинкт самосохранения подсказывал куда более радикальные меры.

Уральские казаки ещё не поняли, что государство и царь не заинтересованы в справедливости, а заинтересованы только в порядке. Порядок не должен иметь логики. Ему следуют с холуйской покорностью, не задавая вопросов, даже если этот порядок идёт во вред личным и общественным интересам. Именно наивная вера в то, что их мнение что-то значит, что хозяйство должно быть прибыльным, что государство строится на принципах справедливости, – именно эти заблуждения и служили движущей силой непрестанного потока ходоков к царю ещё лет пять-шесть.

Администрация УКВ, в частности наказной атаман Н. А. Верёвкин, оказалась намного сообразительнее. Можно предположить, что Верёвкин, возвратясь из-за границы и обнаружив УКВ в стадии массовой экзекуции, с Н. А. Крыжановским и оренбургскими батальонами в пылу «правосудия», не имел возможности оглядеться, разобраться и был вынужден следовать приказам своего непосредственного начальника. И поддакивать ему. Однако из архивных материалов видно, что первое время он пытался разобраться, кто виноват из казаков. Также можно предположить, что его первоначальное мнение могло быть в пользу ареста и высылки «вредных» казаков из войска. Однако уже в октябре 1874 года он высказал свои сомнения в целесообразности таких действий в письме Крыжановскому. Он писал, что «кризис, переживаемый ныне в войске, должен как можно менее произвести потрясений в экономическом быте казаков, чтобы не отнять у них возможность исполнять обязанности свои по службе» и что «высылка казаков из войска может дурно повлиять на экономическое его благосостояние» (ГАОО, д. 4020, л. 6), – аргументы, которые Крыжановский отмёл как несущественные, в письме от 7.11.1874: «Оно, конечно, было бы так, если бы пришлось выслать из края несколько тысяч человек, если бы все высланные были из числа служащих или платящих, если бы они вынесли с собою свои состояния и если бы, наконец, за ними последовали все их семейства. Но Вы сами пишете, что ссылаемые состоят или из отживших своё и негодных к работе стариков, или из ничего не имеющих забулдыг, что семейства за ними не пойдут и что имущество их или припрятано, или не может быть продано. Полагаю, что высылка из войска нескольких сот таких никуда не пригодных и для службы бесполезных людей не может иметь особенно вреднаго влияния на экономическое благосостояние войска» (ГАОО, д. 4020, л. 7). Предложения наказного атамана УКВ по изменению тактики «подавления бунта в войске» прекратились. Политика Крыжановского продолжалась.

В ноябре прошёл скоропостижный суд над Гузиковым и Стяг'oвым, и казаки начали собирать новое «посольство» к царю с прошением в составе Ефима Ивановича Голованова (форпост Гниловский), Ивана Ильичёва и Артемия Лабзенева (Уральск?), каковые и отправились в путь в январе. Делегацию изловили в Петербурге 13 февраля 1875 года. «Лирическое отступление» генерал-губернатора Оренбургской губернии Н. А. Крыжановского в приказе о приговоре этим трём казакам самым прямым образом подтверждает моё мнение, изложенное выше: воля государя священна, и если он вам приказывает, то не ваше дело рассуждать, а будете рассуждать – горько поплатитесь.

А ведь казаки даже и не спорили бы, если бы услыхали приказ из уст самого царя, если бы Его Величество нашёл пять минут, чтобы лично встретиться с казачьими выборными и лично изъявить им свою волю… Да даже и не пять минут для ходоков, одной секунды хватило бы, чтобы лично подписать письмо, написанное секретарём, и послать его в войско для показа казакам. Из прошения в прошение, от одного станичного схода к другому казаки повторяли одну и ту же просьбу: покажите нам бумагу за подписью самого императора, мы хотим получить приказ из его личных рук! Для них это было важно, потому что царь был ставленником самого Бога; будучи поставлен выше всех обыкновенных людей, он был вне критики. Его подписи подчинились бы сразу. Но царь и государственный механизм не имели на казаков (и народ в целом?) ни секунды их драгоценного времени или не могли поступиться своими процессуальными принципами. Для царя и государственной машины было проще посадить в тюрьму, угнать на каторгу и сослать в различные пределы Российской империи семь с половиной (а то и все десять) тысяч человек…

Приложение к главе «Про то, как, почему и куда «уходили»

Время от времени казаки высылали в Москву особыя депутации – «станицы». Посылка таких депутаций установилась издревле. Цель их – с одной стороны, заявить о своей подвластности, а с другой стороны – укрепить связь казаков с царём, исходатайствовать какия-либо привилегии и милости. Воспрещение прислать станицу рассматривалось, как опала.

(…)

Казаки приезжали в Москву не с пустыми руками: привозили царю дары от войска, отбитых у инородцев русских пленных, а станица Ермака поклонилась царю даже великим царством Сибирским. Не с пустыми руками и уезжали казаки из Москвы: они увозили с собою подарки, царское жалованье войску: винное, хлебное, денежное, порох и огнестрельные припасы и – что самое главное – царское милостивое слово к казакам, особенно для них дорогое, так как слово это было, так сказать, оправданием существования казачества, превращавшим недавних беглецов, преступников и вообще ослушников царской воли, каковыми были обыкновенно уходившие в казаки люди, в доблестных и полезных слуг государства.

«Столетие…», стр. 12

* * *

Божию милостию Мы, Екатерина вторая, Императрица и самодержица всероссийская и проч. и проч. и проч.

Нашего Яицкого войска войсковому атаману Петру Танбовцеву и всему Нашему яицкому войску.

Имянным указом Нашим, от 7 сего месяца, военной коллегии дали мы знать, что хотя войска яицкого сотники и казаки, которые собравшись множественным числом, неоднократно прозбами своими нас утруждали: за такое их дерзновение и заслуживают неупустительное по законам наказание, но из единаго монаршаго милосердия в таковом их проступке прощаем и снисходя на их прозбу, увольняем войско яицкое вовсе от легионной команды, куда из онаго и впредь не наряжать; а верноподданному Нам войску Яицкому повелеваем, по всем посылаемым в оное из военной коллегии, как из главного правительства грамотам и указам чинить непременное исполнение, и службу свою отправлять по своему прежнему обыкновению. Из военной коллегии, к командиру Московскаго легиона, генерал-майору Баннеру указ уже послан, что-б он, не только находящихся ныне при легионе Московском яицких казаков с их старшинами удовольствовать заслуженным жалованьем, и снабдя на проход до Яику провиантом и надлежащим числом денег, на счёт войсковой суммы, и отобрав все данные им казённыя вещи, отпустил в их жилища, но и того офицера, который ныне находится на Яике, за недостававшим ещё в легионную команду числом казаков, оттуда возвратил. Писано в Санктпетербурге, в Нашей военной коллегии, лета 1770 года, декабря 10 дня. У подлинной подписано тако: граф Захар Чернышев, серетарь Иван Петухов.