Украденная невеста
Шрифт:
— Лихорадка спала, — подтверждает он, глядя на меня сверху вниз, а затем на Виктора. — Я думаю, худшее позади. У вас все получится, Катерина. Это будет долгий путь, пока вы полностью не исцелитесь, но вы пережили самую опасную часть.
Затем он откидывает одеяло, клинически осматривая мои раны, прежде чем снова укрыть меня и жестом приглашает Виктора присоединиться к нему за пределами комнаты. Прежде чем уйти, он похлопывает меня по руке, снова бросая на меня тот ободряющий взгляд.
— Ты поправишься, — говорит он, а затем они с Виктором оба выходят.
Я пользуюсь моментом в одиночестве, чтобы подвести итоги самой себе. Это был первый раз, когда я была достаточно осведомлена, чтобы по-настоящему взглянуть на состояние, в котором я нахожусь, и как бы мне ни было страшно, я также знаю, что мне нужно сделать именно это.
Я медленно поднимаю руки, глядя на свои запястья, где на них были наручники. По всему периметру глубокие рваные раны, похожие на два гротескных браслета, с синяками по краям. Мои руки все еще болят, вероятно, из-за недостатка кровообращения, и я поднимаю руку, чтобы дотронуться до своего горла, где я чувствую синяки от того места, где Степан душил меня.
Сделав глубокий вдох, я тянусь за одеялом, приподнимая его достаточно, чтобы осмотреть свое обнаженное тело. То, что я вижу, заставляет меня ахнуть и в ужасе отбросить одеяло.
Мое тело похоже на лоскутное одеяло: масса порезов, некоторые неглубокие, другие перевязаны, якобы потому, что они были очень глубокими. Едва ли найдется дюйм моей кожи, который не был бы фиолетово-желтым от заживающих синяков, и когда я перемещаю свой вес на кровати, я чувствую пронизывающую до костей боль от полученных травм.
Я всегда сочувствовала Ане, чувствовала глубокую вину за то, что мой муж сделал с ней. Но теперь, впервые, я понимаю ее. Я не потеряла ничего настолько важного, как умение танцевать и карьеру, но теперь я знаю, каково это, когда у тебя что-то отнимают. Чтобы больше не чувствовать себя как дома в собственном теле. Я чувствую, что меня начинает трясти. Я не могу снова взглянуть на себя и плотнее закутываюсь в одеяло, как будто это может как-то стереть это. Сразу возникает дюжина разных страхов, смешанных с горем из-за того, что я никогда не знала, что это так важно для меня… моя внешность.
Я никогда не была тщеславной, но я также всегда знала, что я красивая. Даже после горя и боли последних нескольких месяцев, когда я слишком сильно похудела, я все еще смотрела на себя в зеркало и чувствовала то же самое. Я была немного застенчива, но не больше, чем любая другая девушка на моем месте. Теперь я в ужасе. Я не могу представить, как смотрюсь в зеркало, и когда я думаю о том, что Виктор видел меня такой… что он будет видеть каждый раз, когда смотрит на меня, мне становится плохо. Даже если он не принимал участия в этом, что будет со мной? Как он может хотеть жену, которая неизбежно будет покрыта шрамами, которая не будет той красивой женщиной, на которой он женился?
Наш брак не был браком по любви. Он был основан на удобстве и влечении и ни на чем другом. Будет ли удобства достаточно без влечения? И как я подарю ему сына, которого он требует, если он не захочет меня трахать? Мы всегда могли бы вернуться в клинику для ЭКО, думаю я со вспышкой мрачного юмора. Затем я опускаю руку под одеяло, осторожно прикасаясь к животу, когда меня сменяет новая волна горя.
Я слишком отчетливо помню, как доктор говорил, что ребенок никак не мог пережить всего того, через что я прошла. Я знаю, что это не было результатом лихорадки. Это слишком ясно и живо. Я даже не знаю, была ли я беременна. Я никогда не узнаю, но такая возможность была. И в этот конкретный момент, то ли из-за того, насколько раздираемой я себя чувствую во всех других отношениях, то ли просто из-за самого факта, я чувствую, что всю оставшуюся жизнь буду задаваться вопросом, было ли это правдой. Я сильнее прижимаю руку к вогнутой поверхности своего живота, игнорируя боль от синяков и порезов там. Я не знаю, почему мне так грустно из-за этого. Я даже не хотела ребенка от Виктора. Я не хотела приводить сына или дочь в мир, который он создал для своей семьи. Но теперь, зная, что это могло существовать…
Я чувствую, как будто мое сердце разбивается.
За себя. За возможность рождения ребенка, которого больше не существует. За Ану. За каждую женщину, которая когда-либо переживала то, что я, страдая из-за мужских махинаций.
В этот момент я почти ненавижу Виктора.
Дверь открывается, как будто мои мысли позвали его, и он возвращается в комнату, на этот раз один. Виктор осторожно садится на край кровати, его глаза блуждают по моему лицу, как будто обеспокоены.
— Что сказал доктор, чего он не хотел, чтобы я слышала? — Слова выходят хриплыми, мой голос звучит странно из-за неиспользования. Так же странно, как и то, как мое тело выглядит для меня сейчас.
— Он хотел обсудить со мной некоторые детали, вот и все.
— Разве я не должна знать?
Виктор колеблется.
— Он обеспокоен твоим выздоровлением. Нам скоро придется переезжать, мы не можем долго оставаться в одном безопасном доме. Мы и так пробыли здесь дольше, чем следовало, но тебя нельзя было перевозить в таком состоянии. Теперь, когда температура спала, мы можем, хотя доктор и колеблется.
— Почему?
— Твои раны все еще заживают. Он сказал, что легкое передвижение, это хорошо, но напряжение от переезда на новое место может усугубить ситуацию. Хотя я не уверен, что у нас есть большой выбор.
— Что-нибудь еще?
Виктор выдыхает.
— Он обеспокоен тем, что могли быть внутренние повреждения, о которых мы не можем знать, не отвезя тебя в больницу. Повреждения, которые могут вызвать проблемы позже, в том числе… — Он колеблется. — Включая твою способность к зачатию.
При этих словах я отворачиваюсь, пытаясь скрыть внезапный приступ горя.
— Тогда это, должно быть, делает меня почти бесполезной для тебя, если не считать сделки, которую ты заключил с Лукой.
— Что? — Виктор тянется к моей руке, пугая меня. — Катерина, нет. Я… — он останавливается, его широкая, грубая ладонь обхватывает мою маленькую руку. Сейчас, в его руках, она кажется очень хрупкой. — Сейчас меня это не волнует, — наконец говорит он. — Я беспокоюсь о твоей безопасности. Чтобы убедиться, что мои дочери в безопасности, и моя семья.
Это привлекает мое внимание.
— Что с девочками? — Спрашиваю я, слыша нотки страха в своем голосе. — С ними все в порядке? Что-то случилось?
— Дома есть трудности, — осторожно говорит Виктор. — Я не рассказываю тебе слишком много, Катерина, именно из-за того, что случилось с тобой. Я не хочу, чтобы у тебя была информация, которую кто-либо мог бы из тебя вытянуть.
Это не помешало им разделать меня, как индейку, с горечью думаю я. Просто потому, что у меня не было ответов. Это не спасло меня. Но я не говорю этого вслух. Я думаю, Виктор знает это так же хорошо, как и я, и нет смысла позволять этому повиснуть в воздухе между нами, пропитанном обидой.