Укради у мертвого смерть

Скворцов Валериан

Солдат доложил о случившемся Эдику. Эдик не доложил никому. Вместе с солдатом ушел за кордон. Вернулись они с «Калашниковым», который волок вместе с Эдиком, получив­шим кинжальное ранение в живот, плачущий солдат.

Во всех рапортах и на всех допросах первогодок несдвигаемо показывал, что находился на посту в окопчике, куда для оказания шефской комсомольской помощи прибыл сер­жант Бобров. В это время напали четверо. Нарушители по­лучили отпор в рукопашной скоротечной схватке, обрати­лись в бегство, побросав карабины. Однако Бобров оказался тяжело раненным в

живот, отчего вскоре скончался. Солдат клялся отомстить безупречной службой по охране государ­ственной границы, отличной боевой и политической подго­товкой. Он глядел на Дроздова, потом на прибывшую верто­летом комиссию лишенными всякого выражения глазами и стоял на своем.

Перед смертью в санчасти Эдик сказал Дроздову:

— Помнишь, Коля, приезжал старичок лектор из Душан­бе про Персию рассказывать? Запомнились мне его слова... Где много людей — там свобода, но свобода от милосердия и ответственности. Теперь сюда понаедет столько народу, что­бы разбираться... А в нашем случае нужны милосердие и ответственность. Если я скажу солдату, чтобы говорил всю правду, чем для тебя кончится? Судом. Не жди милосердия и ответственности...

— Брось, Эдя! Брось... — только и мог сказать Дроздов, держась за синюю и холодную руку друга. И когда вышел из медпункта, жить не хотелось, ибо не оставалось на этой за­ставе и на этой земле правды для Дроздова, хотя все справед­ливо и правильно, даже то, что солдат стоял на своем.

Когда военврач пригласила прощаться, Дроздов услы­шал:

— Коля, обещай на пацана не давить. Он мне слово дал, слово перед смертью. Так что все будет рассказывать, как рассказывает. Хоть убей его самого. В училище пойдет... Вместо меня. Как я хотел...

— Ну, что ты, Эдя. Еще поживем, еще поживем, Эдя!

— Давай прощаться... Я военврачу сказал, что хочу уви­деться с тобой, пока в сознании... Выполни мое последнее желание...

— Ну, что ты, Эдя...

— Очень хотелось пройти по Красной площади. Да не просто. Просто ходил по ней в ГУМ... В параде. Добейся, чтобы пройти тебе самому, а на марше обо мне думай. Дома все обойдется. Нас четверо братьев, мать-отец не осиротеют. А девушки нет... То есть были, но не такие, чтобы письма писать хотелось...

— Эдя, что ты, ну что ты, Эдя... Пройду, Эдя. Пройду по Красной площади... И твой портрет пронесу!

— Не положено сержантские фотокарточки на Красной площади поднимать. Это я точно представляю... Но пройди. И думай про меня...

Не добился бы участия в параде Дроздов, если бы бобровских слов не услышала военврач-майор, муж которой был генералом. Шел Дроздов с чужим подразделением и перед концовкой команды, когда запел ее колоновожатый на высо­чайшей ноте, на срыве голоса начальника рукой в белой перчатке воткнул заготовленную фотографию друга в ват­ную грудь шинели одновременно с тем, как грянули сотни подошв о брусчатку. А шел из-за роста лейтенант правофлан­говым, и бело-серый неуставной кружок на груди видели, может, и с Мавзолея.

На четвертый день ареста в Лефортовских казармах в следственном изоляторе КГБ Дроздова провели по длинно­му коридору и усадили на табуретку в каморке, куда с улицы доносились слабые удары то ли церковного колокола, то ли курантов. После разговора, который состоялся с вежливым человеком в красивом штатском костюме, отсидев назначен­ные две недели дисциплинарного ареста, не лейтенант боль­ше, а младший лейтенант Дроздов явился туда, где готовят консульских работников.

Принимал анкету старичок чекист, который, расспросив про случившуюся историю, качнул головой и сказал:

— Горячее сердце — это хорошо. Но нужны еще два каче­ства...

— Холодная голова и чистые руки... Это у меня на заставе висело.

— Но есть и другие слова Дзержинского. Вызвать раская­ние — влияние, а заставить признаться — принуждение... Хочу верить, что, рассказав до конца о происшедшем на заставе, вы испытываете и чувство облегчения. Больше такое бремя не взваливайте. Ложь во спасение тоже ложь, тут даже молитва на погибшего боевого друга положения не меняет... А так, что вам сказать? Учитесь. Получилось, что друг вас сюда привел. Случай-то небывалый!

А кто даст гарантию, рассуждал Дроздов, что Севастьянов не затаил молитвы на Васильева? Что это его понесло к бывшему, да еще пребывавшему на опальной пенсии на­чальнику, едва стало известно о его кончине? Поговаривали ведь и худые вещи про Васильева. Не боится, значит, бухгал­тер, подозрений?

Это-то и тянуло душу.

Дроздов перебросил два листка на настенном календаре. На третьем, обозначавшим день, в который Севастьянов уез­жал в Сингапур, сделал загогулину, обозначавшую в его лич­ной шифровальной грамоте нечто вроде «непринужденное общение в присутствии третьего». Какого третьего? Может, Павел Немчина? Они знакомы... Вспомнил улыбку Севасть­янова. Легкая, но глаза какие-то погасшие.

Вдруг отчетливо подумал: не удастся этому бухгалтеру то, что не получилось у Васильева. Есть ли у него терпение, рассудочность и немалое мастерство интриганствовать? Ощутит ли грань между дозволенным и преступлением? Что-то подсказывало — этот будет, будет мстить. Консул отправился налить кофе. Наклонившись над ко­феваркой, увидел в окне, что бухгалтер и Клава Немчина снова появились на веранде у входа в посольское здание. Сколько же они там стоят?

— Не верю я ни в какие случайности, — говорил в это время Севастьянов Клаве. Ее глаза, губы, вся она, облеплен­ная под сквозняком из посольских сеней легким бумажным платьем, была перед ним. Протяни руку — и дотронешься.

— Мы можем встречаться в этом городе, — сказала она твердо.

— Легче уж между линий окопов на фронте... Думаешь, о чем говоришь?

— Действительно, не думаю. Но и на фронте назначали свидания...

— Вон идет твой муж, — сказал Севастьянов. — Кого ты собираешься обманывать — его или меня?

— На Волге ты так не рассуждал. А я тебя не упрекала и таких вопросов не ставила...

— Севастьянов! Привет! С приездом в достославный Бан­гкок! — сказал ее муж. — Что там мне прислали?