Украинские хроники
Шрифт:
Изображение, прогнанное через фильтр, туманится. Но голоса слышны отчетливо. Снимай, Петро! Штаны снимай, придурок! Твоя очередь.
Камера ходит вправо и влево, ловит чужое, нахрапистое дыхание, свет дробится на пятна, горбятся тени, меняясь, прихохатывая, пошлепывая ладонями по мягкому, по живому. Лицо девчонки никак не может попасть в фокус. Не надо, шепчет она. Не надо. Я маленькая.
Ух. Ах. Поверни ее.
Затем девчонку оставляют лежать в кухне, ничем даже не прикрыв. Бледным комочком, подтянувшим
Ну, что, слава Украине, да? Комод, наверное, домой отвезу. Хороший комод с резьбой. Что еще взять? Унитаз разве что.
Кстати, подмигивает в камеру довольная рожа. Мы сегодня, значит, застрелили двух террористок. Снайперш. Ясно?
Человеческая фигура, выдернув пистолет из кармана, ныряет в кухню. Звук выстрела короток и глух, кастрюли падали с большим звоном. Ну и подпалить бы не мешало, деловито замечает кто-то. Огонь — благо великое.
Снимай, Петр!
Камера, погаснув на миг, включается снова, показывая кусты, ящики и сизую вонь выхлопа, уходящую в желтоватое утреннее небо.
Ссышь, Петр? Ничего, сейчас погоним сепаров до самой Москвы. Слава Україні! У нас — что? У нас дух украиньский! Козацкий! Непобедимый! На-ка вот тебе таблеточки для храбрости, водой запей. Сам не заметишь, как станешь бессмертным.
Ух, Петр, погнали!
Слава Україні! Героям — слава! Небесные тысячи смотрят на нас!
Камера с гоготом упирается в далекий лесок, приближает его, фиксирует, затем в нечленораздельном вое и дымном сполохе спотыкается, переворачивается и глядит уже только в небо.
— Все, — сказал сепар.
В классе вспыхнул свет.
Пашка с удивлением обнаружил, что не может разжать кулаки. А через несколько секунд Семка надрывно выблевал весь свой сегодняшний обед. И, кажется, кто-то еще сделал то же самое.
— Сашка! — позвал сепар. — Тащи тряпку.
Действительность для Пашки затуманилась, и очнулся он уже в автобусе.
Они ехали обратно в Киев, и вместо квитка Пашка держал на коленях большой бумажный пакет, в котором прощупывались сосиски, колбаса, то ли сыр, то ли какие-то консервы, а сверху оранжевели мандарины, пересыпанные конфетами.
Пашка совсем не помнил, ни когда получил набор, ни как оказался в «пазике». В голове у него звучало: «Не надо. Я маленькая. Я маленькая…»
Ехали тихо. Не пели, не скакали, молчали и больше глядели в пол. Пашка случайно встретился взглядом с Никой Сизовской и не выдержал, отвернулся. А Ника сразу заплакала, словно он в чем-то был виноват.
Во рту горчило, льдистая дрянь засела в груди и колобродила там, колобродила.
Я маленькая.
— Может, вы еще не совсем потерянные, — сказал сепар, прощаясь.
Была почти полночь. Мамка встретила его на пороге,
— Синок приїхав! Дай я тебе, кровиночку, поцілую.
Она ткнулась сжатыми в гузку губами в холодную щеку сына.
— Ой, та гостинців від проклятих сепаратистів понавозив! Хоч такий зиск. Щоб їм згоріти, цим сепаратистам.
Пашка сглотнул. Пакет уплыл из его рук. Хлопнула дверца холодильника.
— Їсти будеш? — спросила мамка из кухни.
— Не хочу, — мотнул головой Пашка.
— А що так?
Она подошла и пощупала Пашкин лоб. Взгляд ее был так невинен, так прозрачно-чист, что что-то в Пашке перевернулось окончательно.
— Не хочу быть фашистом, понимаешь? — выкрикнул он, чувствуя, что еще чуть-чуть и разревется. — Фашистом быть не хочу!
И стойко снес звонкую оплеуху.
Мир
Погранцы с месяц пропускали его «форд транзит» почти без досмотра.
Поэтому Серый и не волновался. Разве что чуть-чуть ныло в кишках, как от приближающегося поноса. Но это ничего, главное, самому верить, что поездка обычная.
Знакомый лейтенант Леша попросил его открыть фургон, обежал взглядом пустое проржавевшее пространство со сваленными ближе к кабине ламинатом, банками краски и упакованными в целлофан коврами и взял два пакета, стоящих у самых дверей.
В пакетах булькнуло, высунулась попка сырокопченой колбасы.
— Можете ехать, Сергей Николаевич.
— Спасибо, Леша.
Кому что.
Серый не гнал, хотя и очень хотелось. Иногда даже подтормаживал, словно пытался урезонить и сердце, тарабанящее форте, и мысли, выбравшие уже весь километраж. Тихо-тихо, спокойнее. Не куда спешить.
В Горловке он сгрузил краску и ламинат на склад как гуманитарную помощь, один из ковров занес в детский сад.
— Куда вы сейчас, Сергей Николаевич? — спросила молоденькая, похожая на Светку воспитательница.
— К себе, — улыбнулся Серый. — Заново отстраиваюсь.
Он действительно свернул к себе, ближе к Донецку, на пепелище, три года назад бывшее небольшим селом. Проехал мимо покосившегося, обгорелого забора, мимо развороченного взрывом дома Фроловых, мимо заброшенных огородов и одичалого сада.
Поздняя весна. Все цветет, будто ничего и не было. Зарубцевалось, стянулось, заросло зеленью. С людьми только сложнее. Кроме Серого селиться на прежнее место желающих пока не находилось.
Он заехал между остатками сарая и домом с желтыми заплатками из свежего бруса, сдал к торцу, накатив задним колесом на смородиновый куст. Почему-то стало больно, будто наехал на человека. Вспомнил: Димка сажал, маленький еще, лет семи… Ничего-ничего, не важно уже, он пересадит потом.
Серый заглушил двигатель.