Украинские хроники
Шрифт:
— Но я не убивал, — сказал пленник дрожащим голосом.
Серый шевельнулся, подался вперед.
— Почему бы не сказать честно?
— Батя, я тебе как на духу…
— Ты думаешь, я тебя случайно схватил? — процедил Серый. — Я же тебя, суку, два месяца вылавливал. Все на Украине продается, все списки, все листочки тетрадные с записями выплат, все адреса, знай только подойди с денежкой к нужному человеку.
Он достал из-за пазухи и бросил к паспорту с трезубцем ксерокопии печатных и рукописных страниц.
— Я бы, честно, не занимался этим, — тускло сказал Серый, — но вас не судили, а объявили героями. Больно мне стало, очень больно, за дочь, за сына, за всех, кого вы… Нельзя такое спускать. Пусть и мир. Мир…
— Так ведь зло, — отстучав зубами, сказал пленник. — Уб-бьешь меня, умножишь зло. Нельзя злом со злом.
Серый дернул щекой.
— Не надо мне про сучью философию. Умножение зла происходит, когда оно остается безнаказанным. А наказание зла называется справедливостью, понял, Микола? Или ты думаешь, справедливость только там? — он показал глазами на потолок. — Нет, она здесь. И во всем мире. Надо только помогать ей исполняться.
Сердце опять зачастило, и Серый замолчал, прикрыл глаза.
Ветер задышал в затылок, принес запахи земли и нарастающей зелени, перебивая запах разлитого маринада.
— Батя, ты ошибся, батя, ты не т-того… — задергался, зазвенел цепью пленник. — Нет у тебя д-доказательств.
— Свидетельства есть, а доказательств…
Серый подступив, поднес к лицу пленника запаянную в целлулоид фотографию.
— Смотри, внимательно смотри, — сказал он. — Вся память — вот она. Здесь ваши веселые рожи. Ты — третий в ряду. Димка… Димка сбоку лежит, смотрит в небо, уже мертвый, вы его два дня пытали до этого… А Света… — он царапнул ногтем по снимку. — Дочку на заднем плане тащат, видишь, платье белое?
— Да нет, это не я, — пролепетал пленник.
— Как же не ты? Ты!
— Нет!
Ненависть вспыхнула, ударила в голову.
— Б…ь, сейчас я тебе сначала пальцы…
Серый поймал чужую ладонь и вывернул указательный палец.
— А-а-а! — затрясся на стуле урод.
— Сейчас…
Пилка полоснула по коже. Потекла кровь. Серый нажал. Глубже, глубже! Зубцы располосовали мясо и вонзились в твердое.
— А-а-а! Б…ь! А-а-а!
Пленник орал, не переставая. Указательный палец выскальзывал из руки, кровь шустро капала с подлокотника.
— А ты думал! — закричал Серый. — Ты что думал?! У нас — мир! Мир, и ты живой! А это не правильно!
Он несколько раз провел пилкой. За Димку! За Светку! За Анну!
— Если б ты хотя бы покаялся…
— Я каюсь, каюсь! — взвизгнул пленник. — А-а-а! Я все, что хочешь…
— Поздно!
В разрезе пальца, в окружении лохмотьев кожи белела кость. Пилка застряла. Серый выдернул ее, в брызгах крови, с прилипшим мясным лоскутком. Сделалось противно. Не страшно, можно пересилить. Он вполне…
По живому, б…ь.
— Ка-аюсь!
Ну да, ни мгновением раньше.
— Не пилится ни хрена, — Серый сердито бросил пилку и, качнувшись, подхватил молоток. — Сейчас я это исправлю.
Он несколько раз ударил вслепую, больше попадая по железу, чем по руке. Смысла в этом не было. И мира не было тоже.
Сука. Так хотелось, чтобы эта тварь узнала, прочувствовала на себе, как его дети…
— А-а-а!
Слезы и сопли блестели у пленника под носом. Капля крови застыла над бровью. Серый, усмехнувшись, отбросил молоток.
Тише. Тише.
— Почему? — крикнул он, собрав все силы, в безумные, с расширенными зрачками глаза. — Почему я не могу тебя пытать, а ты смог? Почему вы, звери, можете, а я не могу?! Я не могу! Ты понимаешь, как оно все устроено!
Он заскрипел зубами.
Слова кончились. Покалывало пальцы, сердце, казалось, разрослось до объема грудной клетки — колотило и в горло, и в кишки, и в ребра. Холод поднимался от живота.
Голый пленник скулил, ничего не соображая.
Серый выбрался из подвала и поднялся в дом, приподнял половые доски в углу. Рукоять «макарова» легла в ладонь.
Я не зло, устало подумал Серый. Но я — справедливость. И мне нужен мир.
Маленький мир в душе.
В лесу
Они не знали, что блокпост у поворота на Славянск уже занят «правосеками». Пошли на усиление без связи. А ребят за полчаса до них накрыли минометным залпом. Положили точненько между заложенными мешками с песком бетонными плитами. Убитых «правосеки» даже не закопали — затолкали в полуотрытую траншею, накрыли целофаном, а сами сели жрать ополченческие припасы.
И тут — они.
— О-па!
Митрич еще успел жахнуть из двустволки, а Снегирь не успел и этого. Их расстреляли в две очереди. Сашку спасло то, что мертвый уже Снегирь, Вовка Снегирев, своим телом сшиб его обратно в подлесок, подходящий прямо к блокпосту. Ломая молоденькие ивы, Сашка скатился вниз, удачно приземлился на ноги и рванул меж деревьев.
Ничего не было в голове, кроме матюков. И страха, жаркого, заячьего. Сквозь него, как сквозь полиэтиленовый мешок, все туманилось и казалось зыбким. Ноги тянули вперед, подальше от смерти, боже, сохрани-убереги.
…ля!
Вслед палили длинными очередями. Сашка петлял, ветки и кора сыпались на макушку, пули смачно входили в стволы, приклад АК шлепал по бедру.
— Колора-ад!
Он ухнул в ложбинку метрах в ста от засады и замер. Воздух был сладкий, как мед, легким его не хватало, легкие рвали грудь. Стук крови в ушах заглушал все прочие звуки.
Жив, ля. И что теперь?
Даже выглядывать было страшно. Так и виделось: сразу пуля прилетает в лоб. И все же — бросились в погоню или нет?