Улей
Шрифт:
— Было бы хорошо, если бы ты контактировала с большим числом людей, — говорит Антон Эдуардович, пытаясь звучать невозмутимо. — Возможно, кто-нибудь из них раскрыл бы тебя настоящую.
Ева медленно поднимается из кресла.
— Я и есть настоящая, — сердито возражает, дрожа губами.
В ее глазах выступают слезы, и на секунду Гольдман верит им, но вовремя одергивает себя. Он наступал на подобные грабли долгое время. Нет, Исаева не расстроена. Она выставляет очередной блок.
— Ева, — торопливо озвучивает свои мысли
Девушка гневно выдыхает и смотрит на него жутким взглядом.
— Вы начинаете меня утомлять. Я думала, мы остановились на гиперреактивности?
— Гиперреактивность и синдром дефицита внимания, — спокойно повторяет за ней Антон Эдуардович. — Ты делаешь все… Нет, не так. Все, — ставит акцент на этом слове, — что ты делаешь, ты совершаешь с целью обратить на себя внимание. И ты готова сыграть абсолютно любую роль, чтобы оказаться в центре, но при этом спрятать и защитить свое ранимое настоящее «я».
Ева раздраженно и нетерпеливо фыркает.
— Вы шарлатан, доктор. Или сами больны… Как знать? Я выпишу вам диету. Диету от таких, как я.
Раскидывая руки, издевательски смеется.
— Езжайте в отпуск. Отдохните, — прикладывая палец к губам, размышляет. — Рим! Вам понравится Рим. Музей Ватикана, Пантеон, фонтан Треви… Это место создано для вас!
Привыкший к ее экспрессивному поведению, Антон Эдуардович кивает и продолжает задавать интересующие его вопросы.
— Как дела с родителями, Ева?
— Без изменений, — отмахивается от него девушка. Пытаясь отвлечь и запутать его, загорается каким-то немыслимым сумбуром. — А вы слышали, что Китай научился управлять погодой? Это же… ВАУ! Невероятно просто! Управлять погодой! Создавать дождевые тучи…
— Да, это здорово, — рассеянно кивает Гольдман. — Ты все еще чувствуешь давление со стороны родителей?
— Всегда. И на веки вечные, — с фальшивым легкомыслием заявляет девушка. — Покойся с миром, Ева Исаева!
Гольдман мнет губы, наблюдая за ней.
— На прошлой неделе я говорил с Ольгой Владимировной. Она утверждала, что у вас в семье полное взаимопонимание.
Ева взрывается безумным хохотом. Смеется и, словно в танце, раскачивается по комнате.
— Она бессовестно врет, — застывает неподвижно лишь на время этой рубящей короткой фразы. А потом начинает ходить из стороны в сторону, моментами рассеянно натыкаясь на мебель. — У нас никогда не было взаимопонимания. Слышите? Никогда. Маме нравится идеальная картинка мира. И если человек не вписывается в ее совершенный коллажик, она безжалостно обрежет все острые углы и запихнет его в нужное окошечко, — рассказывает так легко, словно небылицу какую-то. Останавливается, чтобы выдать очередную отвлекающую чушь. — А вы слышали, что поданные Хаммурапи отрезали своим
Антон Эдуардович кивает, хотя он не слышал ни о «Хаммурапи», ни об «отрезанных языках», и вообще имеет сомнения в том, что Исаева не придумала это собственнолично.
— Что такое счастье, Ева? — задает ей прямой и простой по своему смыслу вопрос.
— Состояние полного, высшего удовлетворения.
— А без справочника? Своими словами. Что для тебя счастье?
Ева равнодушно пожимает плечами.
— Возможно, новые туфли… Пицца на ужин… Ночевка у Дашки…
— Продолжай, — просит Антон Эдуардович, делая заметки.
— Я не знаю. Не знаю, что еще можно перечислить…
— Почему, Ева? Ты бываешь счастливой? По-настоящему счастливой. Когда доволен не твой желудок и не твое тщеславие… Когда тебе не просто весело, — широко улыбается, стараясь собрать все внимание девушки на себе. — Ощущение, когда все твое существо наполняет такая сильная эйфория, что хочется петь и танцевать, кричать от восторга?
Исаева отвечает психотерапевту настороженным взглядом, словно ей наперед становится стыдно за свой будущий ответ.
— Нет. У меня такого не бывает.
Гольдман склоняет голову над папкой и шкрябает в ней шариковой ручкой.
— Антон Эдуардович, а вы слышали такую информацию, что воображаемые друзья способствуют счастливому состоянию ребенка наравне с реальными приятелями?
Доктор коротко кивает.
— В детстве было похожее состояние, как я сейчас описал?
— Я не знаю, — злится Ева на его настойчивость. — Я радуюсь, понимаете? — неестественно улыбается и указывает пальцем на эту улыбку. — Часто радуюсь. Но вот прям так, как вы рассказываете, я не чувствую.
Гольдман окидывает девушку рассеянным взглядом и снова делает запись.
— Когда в последний раз ты спала спокойно всю ночь, без кошмаров?
— Не помню. Может, пару недель назад… Может, больше, — вздыхая, Ева подходит совсем близко к его столу и нависает над столешницей. — А вы знали, что в племени могикан человек мог быть либо охотником, либо земледельцем, либо собирателем. Все! Никаких, черт возьми, менеджеров среднего звена, на случай, если ты серая посредственность! Либо стань смелым, и пойди, убей палкой мамонта! Либо, словно проклятый, паши землю.
— Мамонты жили на тысячи лет раньше… — машинально поправляет ее Антон Эдуардович.
— Я знаю, доктор. Просто мне нравится представлять эту огроменную тушу рядом с человеком.
Гольдман невольно улыбается.
— Что насчет того, чтобы к следующей встрече быть смелой, Ева? Пойти, и завалить мамонта голыми руками? Проще говоря, завести друга.
Исаева наклоняется вперед и раздраженно щурится.
— А я уже говорила вам, Антон Эдуардович, с каким матерным словом рифмуется ваше имя?