Ультиматум Борна (др. перевод)

Ладлэм Роберт

Отворилась дверь, милосердно прерывая его грезы, и в комнату отдыха вошел Питер Холланд. Он был бледен, его лицо осунулось, глаза ничего не выражали. В левой руке он держал две маленькие пластиковые коробочки, по-видимому магнитофонные кассеты.

– Сколько бы мне еще ни довелось прожить на белом свете, – едва слышно сказал Питер, – буду молить Бога, чтобы мне не пришлось больше присутствовать при чем-нибудь подобном.

– Как там Мо?

– Я думал, он не выживет... Мне казалось, он убьет себя. Уолшу иногда приходилось останавливаться.

Он хоть и врач, но тоже был напуган.

– Почему он не прекратил все это?!

– Я спросил его то же самое. Он ответил, что инструкции Панова не только недвусмысленны, но и даны в письменной форме; он подписался под ними и потребовал, чтобы их выполнили полностью. Может быть, у врачей есть какой-нибудь неписаный моральный кодекс, не знаю, но точно могу тебе сказать, что Уолш подсоединил его к аппарату ЭКГ, от которого редко отрывал глаза. Да и я тоже – это было значительно легче, чем смотреть на Мо. Боже правый, давай сматываться отсюда!

– Подожди минутку. А как же Панов?!

– Он пока не готов к торжественной встрече дома. За ним нужно понаблюдать пару деньков. Уолш мне позвонит утром.

– Я должен его увидеть.

– Там некого видеть... Это выжатый лимон, который был человеком. Поверь мне, тебе не следует на него смотреть, да и он вряд ли хотел бы этого. Лучше поедем.

– Куда?

– В Вену, в наше заведение в Вене. У тебя там есть кассетник?

– У меня там есть абсолютно все, за исключением разве что космической ракеты... Но с этой чертовой аппаратурой я не справляюсь.

– По дороге остановимся и купим виски.

– У меня дома все есть.

– И тебя это не волнует? – поинтересовался Холланд, изучающе глядя на Алекса.

– А в чем дело?

– Да так... Насколько я помню, там есть лишняя спальня...

– Да.

– Прекрасно. Может быть, нам придется всю ночь слушать вот это. – Директор поднял руку с кассетами. – На первой кассете звучит только боль: Там нет информации... Но на второй...

Было чуть больше пяти часов пополудни, когда они выехали из поместья, которое сотрудники Управления называли Пятый стерилизатор. Дни становились короче, приближался сентябрь. Солнце уже утратило интенсивность окраски, это предвещало смену времен года.

– Самый яркий свет вспыхивает перед самой смертью, – задумчиво сказал Конклин, откинувшись на спинку сиденья и глядя в окно.

– По-моему, твоя реплика не только неуместна, но и весьма поверхностна, – устало заметил Питер. – Правда, последнее отстаивать не стану до тех пор, пока не узнаю, кто это сказал. Так кто же?

– По-моему, Иисус.

– Священное Писание никогда не редактировалось. Слишком много было бивачных костров, чтобы считать эти высказывания достоверными.

Алекс улыбнулся:

– А ты вообще-то когда-нибудь читал его? Писание, я имею в виду.

– Большую часть – да.

– По обязанности?

– Да нет же... Мои отец и мать были такими агностиками, какими только можно было

быть. Они без конца распространялись на эту тему, посылая меня и двух моих сестер одну неделю на протестантскую службу, вторую – на католическую мессу, а еще через неделю – в синагогу. Не то чтобы в этом был какой-то продуманный план, но, как мне кажется, они хотели, чтобы у нас было полное представление. Таким образом они хотели приучить нас к чтению... Естественная любознательность в сочетании с мистицизмом.

– Против этого трудно возразить, – согласился Конклин. – А вот я потерял свою веру и теперь, после стольких лет равнодушия к вопросам вероисповедания, частенько спрашиваю себя: не потерял ли я что-то еще вместе с верой?

– Что ты имеешь в виду?

– Спокойствие, Питер. Внутреннего спокойствия у меня нет...

– В чем?

– Не знаю. Может, в отношении того, с чем я не могу справиться.

– Ты имеешь в виду, что у тебя нет спокойствия, которое возникает, когда совесть чиста, – некое метафизическое оправдание... Прости, Алекс, тут наши пути расходятся. Мы ответственны за дела рук своих, и этого не может отменить никакое отпущение грехов, которое дает религия.

Конклин посмотрел на Холланда широко открытыми глазами и сказал:

– Спасибо.

– За что?

– За то, что ты говорил совсем как я, даже воспользовался почти теми же словами, как и я когда-то... Пять лет назад я вернулся из Гонконга с девизом «ответственность» на знамени.

– Ты не понял меня...

– Ладно, забудем. Я вернулся на правильную дорогу... «Бойтесь ловушек духовного высокомерия и пустого умствования».

– А это, черт подери, кто сказал?

– То ли Савонарола, то ли Сальвадор Дали... Точно не помню.

– Прекрати, Бога ради, молоть чепуху! – засмеялся Холланд.

– Почему это? Мы с тобой в первый раз за все время смеемся. А твои две сестры? Что с ними?

– Это еще более забавно, – ответил Питер, наклонив голову и улыбнувшись. – Одна – монахиня в Дели, а вторая – президент собственной фирмы по «общественным» связям в Нью-Йорке и говорит на идиш лучше, чем ее служащие. Пару лет назад она сказала мне, что они перестали называть ее «шиксой». Она довольна жизнью так же, как и наша сестра в Индии.

– А ты тем не менее выбрал военную карьеру...

– Никаких «тем не менее», Алекс... Я просто выбрал ее. Я был сердитым молодым человеком, который действительно верил, что наша страна пошла с молотка; наша семья входила в число привилегированных... Деньги, авторитет, дорогая частная школа – все это гарантировало мне – мне, а не какому-нибудь черному пареньку из Филадельфии или Гарлема – поступление в академию в Аннаполисе. Тогда я решил для себя, что мне надо как-то отработать эту привилегию. Я должен был показать, что люди вроде меня пользуются своими преимуществами не для того, чтобы избежать ответственности, а наоборот, для того, чтобы принять на себя большую долю...