Улыбка лорда Бистузье. Часть вторая из трилогии
Шрифт:
День рождения у него завтра. А он в больнице.
Поправится — выйдет,— сказал я.— Все будет хорошо, ты не волнуйся. Он же танкист.
Танкист-бульдозерист,— поправил Стасик. — Он часто вспоминал, как после войны сменил танк на бульдозер. Любил он его. Говорит, пока работал бульдозеристом — продолжал считать себя танкистом...
— А давайте мы ему торт испечем! — загорелась Стелла.— И завтра поздравим с днем рождения. Я могу испечь.
Не надо торт.— мотнул головой Стасик.— Он сладкого не любит.
А что любит?— во взгляде Стеллы можно было прочитать готовность испечь, сварить, засолить, изжарить что угодно — лишь бы дедушка Абдурахман был доволен. И Стасик тоже.
Стасик подумал. И сказал неожиданное:
Он песню любит. И листья любит. На свой день рождения дед всегда ставит свою любимую пластинку и слушает раз десять — не меньше.
Что за пластинка?
Вальс. Про то, как на фронте один гармонист играет в лесу вальс, а бойцы слушают,
А что за листья?— не выдержал я. — Ты сказал, что он любит листья...
Стасик заулыбался.
Примета у него такая, Он ведь плохо видеть стал. Зрение сильно ослабло. Он мне сказал, что времена года теперь различает по звукам.
Как это — по звукам?
— А очень просто. Зиму — но скрипу снега, осень — по хрусту листьев под ногами. Примета у него есть,— Стасик снова вздохнул. — Он мне однажды вот что про нее сказал. Если, говорит, услышу скрип снега, считай дотянул танкист до зимы, а значит, переползу ее, вражину, и обязательно встречу весну... Он и осень так же ждет. Верит, что, если захрустят листья под ногами, значит, он и осень победил.
Я скосил глаза в окно. Солнечные блики плясали на листьях — еще по-летнему сочных, зеленых. Осень пока ни на граммулечку не напоминала о себе, хотя уже вовсю листала дни сентябрьского календаря. После урока можно было даже загорать — духовка лета не спешила остывать, будто природа замешкалась и забыла выключить ее,
Может, через месяц желтые листья появятся...— неуверенно протянул я.— Знаешь, как бывает? Жарко-жарко, а потом — Р-раз, и сразу золотая осень! Вот дедушка твой и пройдет по хрумким листьям. Если любит это...
Очень любит! — подхватил Стасик, — Когда начинается листопад, он или без конца по саду гуляет, или просто на тахте там сидит и листья ловит. Чудак...
После уроков я заглянул в актовый зал. Сквозь его приоткрытые двери лилась музыка. Новобранцы оркестра репетировали на новеньких духовых инструментах, которые подарили шефы.
Музыканты раздували щеки и пучили глаза, барабанщик, поставив ногу на «лапу», старательно доставал колотушкой тугой бок барабана, огрызавшегося сердитым гулом. Репетицию проводил учитель пения Михаил Харитонович Бялый. Сквозь хаос звуков в зале, где, казалось, никто не желает слышать собрата по оркестру, с трудом вызревал «Марш энтузиастов». Духовики готовились к концерту. И тут меня осенило: а что, если...
Оглушенный этой мыслью, я закричал;
— Михаил Харитонович, можно вас на минуточку!
Мой жалкий писк захлебнулся и утонул в Гольфстриме звуков, в их неодолимом водовороте. Казалось, это многоголосое и бессвязное пищание, уханье, рев никогда не остановятся. Наконец я не выдержал, выдрал листочек из тетрадки и написал: «Михаил Харитонович, есть очень срочное и важное дело. Надо помочь хорошему человеку. Прошу вас выйти в вестибюль, здесь — ужас, ничего не слышно», И передал листочек учителю.
Пробежав глазами записку, Михаил Харитонович вдруг воздел руки над головой, поставив их крест-накрест. И произошло чудо. Сходу натолкнувшись на незримую, но строгую преграду, тайфун звуков задрожал, притормозил, с визгом взвился напоследок. ввысь и, словно больно ударившись в потолок, бессильно рухнул и умолк, оглушенный, укрощенный. В тишине, непривычно кольнувшей уши, Михаил Харитонович сердито спросил меня:
— Что случилось? Почему мешаешь репетировать?
— Погодите!— взмолился я.— Я не мешаю... Но случилось вот что... — и я рассказал учителю обо всем, что произошло у нас из-за Стеллы.
—С сердцем фронтовик лежит? — сочувственно вздохнул учитель. — Это плохо. Особенно, если осколок рядышком... Танкист... И день рождения, говоришь, завтра?
—В том-то и дело, что завтра...— я заговорил торопливо, комкая слова,— Стасик переживает... Любимая, говорит, это у него пластинка. Как же он завтра без нее?
— А если проигрыватель в палату принести?— предложил Михаил Харитонович.— Или магнитофон?
— Не выйдет. Стасик и сам думал об этом. Но там почему-то розетки нет.
— М-да,— протянул учитель с ухмылкой,— Тогда нужен патефон с заводной ручкой. Ею эту штуковину можно как трактор заводить. Крутанул — и играет без всякого электричества.
Он вздохнул и, подойдя к табуретке, стал рыться в стопе нот.
— Вот.— показал наконец. — Ноты есть. Песня эта — знаменитая, ее все фронтовики любят. «В лесу прифронтовом...»
— А вы уже разучивали? — осторожно спросил я.
— Нет пока. Думал, на двадцать третье февраля сыграем. Но по нотам быстро разобрать можно, Если надо...
— Надо! Михаил Харитонович!— воскликнул я, боясь, что он может передумать.
Учитель вздохнул, стал набрасывать на чистые нотные линейки точки, палочки, закорючки и передавать ноты музыкантам.
Уже стемнело, когда в окно постучали. Я увидел Стеллу, Лицо ее, залитое сейчас светом из моей комнатки, было изумленно-растерянным. Она протянула мне странный в эту теплую пору светло-коричневый листок — съежившийся, застывший, заледеневший. Целлулоидный какой-то.
—- Откуда он у тебя! — вскричал я.— Где достала? Сейчас же еще нет таких.
Стелла объяснила:
— Понимаешь, как все вышло... Мама велела мне сухарики к чаю изготовить. Чтоб румяные были, поджаристые. Любит она их.. Печка у нас на открытой веранде стоит, ты знаешь, Я на противень хлеб уложила и, видать, не заметила, как с яблони листок слетел — и прямо... Понимаешь.