Умерший рай
Шрифт:
Имелось что-то еще, чего я уже не помню.
Довершали мой фасад зеленые перекрещенные пушки, привезенные с военных сборов.
В этой куртке я появлялся на разных торжествах, связанных с военными делами.
Например, ходил в День Победы по Невскому проспекту, когда весь Ленинград шествовал за оркестром, игравшим победные марши.
Хотя, наверное, о такой практике забыли сейчас уже и сами ленинградцы…
Я очень любил эту куртку и надевая ее, ощущал себя заслуженным человеком.
В первые годы моей университетской работы, когда еще не осточертело читать из года в год один и тот же материал за уменьшающуюся зарплату, я иногда появлялся в ней перед своими студентами. В воспитательных целях. На разных мероприятиях вроде общефакультетских собраний, кураторских часов или субботников.
И всегда имел успех – если можно так говорить о женских взглядах, которые студентки временами бросают на преподавателя.
Впрочем, тогда я был еще настолько молод, что нас разделяло ничтожное количество лет. Наши возрасты казались почти равными, и взгляды в самом деле могли быть истинно женскими… Тем более, что в отличие от нынешнего, тогда я осознавал сам себя как интересного мужчину.
Стройотрядская куртка знаменовала целую эпоху.
Лучший период моей жизни.
Воспоминания о котором греют до сих пор.
Потом она долго висела в шкафу, ветшая и делаясь абсолютно ненужной.
И наконец я ее выбросил: с какого-то момента взгляды на куртку стали приносить мне не радость, а боль.
Падение ракеты
Это пришло незаметно, но остро.
Прошлое стало не греть, а жечь.
И мне захотелось избавиться от всего, окружавшего меня в юности.
Потом я понял, что с удовольствием взорвал бы дом, где родился и вырос.
Затем возникло желание расстрелять бывших одноклассников.
А потом подумалось, что лучше всего, пожалуй, разбомбить весь этот город. Не оставить камня на камне и ни одной живой души.
Чтобы навсегда исчезли люди и вещи, могущие напомнить о прошлом.
Которое было моим, но теперь сделалось почти чужим. Поскольку оно осталось на месте, а я ушел черт знает куда.
Такие ощущения, вероятно, закономерны в возрасте, когда жизнь – по словам моего героя, летчика Валерия Грейфера из повести «Танара» -переходит в стадию падающей ракеты.
Которая стремится обратно к земле, оставляя за собой дымный шлейф несбывшихся надежд.
Отряд «Фройндшафт-83»
И вот наконец, продираясь сквозь слои памяти, останавливаясь всякий раз дольше, нежели планировалось, я почти добрался до отъезда в Германию.
Пора рассказать про интеротряд.
Именовался он, как ясно из названия, без причуд – «Freundschaft», то есть «Дружба».
Где-то в коробках лежит около сотни черно-белых фотографий того лета. На них осталось все, что я видел и чем жил.
В том числе и мои товарищи по отряду.
И я мог бы сейчас залезть в кладовку, раскопать снимки и подробно рассказать о каждом.
Но я не делаю этого сознательно.
Ведь пишу я все-таки не о самом стройотряде, а о своем времени и Германии.
И вряд ли будет интересным поименное перечисление тех, с кем я провел месяц в Рейхе. Кроме того, я твердо придерживаюсь принципа: писать стоит лишь о том, что осталось в памяти само собой.
А если я не помню имен своих товарищей – значит, они того заслуживают.
Кроме того, вынужден сделать оговорку.
Написав, как хорошо жилось студентам в стройотрядах комсомольских времен, я имел в виду простые внутренние отряды. Где действительно складывались душевные компании.
Интеротряд собирался со всего университета, при отборе пускались в ход всевозможные интриги.
Поэтому попадали сюда, мягко говоря, не самые приятные люди.
И мне хотелось бы забыть большинство тех, кого был вынужден именовать своими товарищами.
(Забегая вперед, отмечу, что уже тогда за границей меня не тянуло общаться с соотечественниками, я рвался к немцам. Которых помню прекрасно и опишу в своем месте.)
Я не помню даже, сколько бойцов насчитывалось в отряде. Кажется четырнадцать. Пожалуй, именно так: десять парней и четыре девицы.
Командира звали вроде бы Андрей; учился он то ли на юридическом, то ли на историческом факультете (руководить интеротрядами доверяли исключительно идеологически надежным гуманитариям). Это был бородатый толстый бугай – ни хороший, ни плохой. Просто никакой, и написать о нем я не могу ничего при всем желании.
Комиссар – тоже историк или юрист, чью фамилию «Иванов» я помню – представлял собой именно тот тип наипаскуднейшего функционера, за которых сейчас огульно клеймят весь комсомол. Он тоже казался никаким в смысле, что от него не исходило зла. Впоследствии выяснилось, что он просто горький пьяница. Ночами он методично пил водку – купленную на наши деньги для угощения немцев – а днем спокойно отсыпался. Обычно где-нибудь в тени на травке, вызывая ошеломительное непонимание у немцев, которые не могли представить такого отношения к работе.
Бойцов я помню плохо – точнее, не имею желания вспоминать сейчас; хотя не исключаю возможности. что нечто всплывет из памяти в последующем тексте.
Прямо сейчас вспоминаю одного экономиста, мерзейшего типа, с которым мы однажды почти подрались. Хотя я никогда ни с кем не дрался, обладая мягким характером.
И еще не могу сразу не вспомнить бригадира. Мне не повезло; надо мной оказалась подлинная мразь.
Бригадир возненавидел меня сразу и за все.
За иллюзорное знание языка – остальные члены нашей бригады не понимали ни слова по-немецки, на их фоне несколько выученных мною фраз казались верхом совершенства. Из-за которого все вопросы к прорабу он вынужден был передавать через меня.