Унгерн: Демон монгольских степей
Шрифт:
В Даурии, отрезанной от всего мира, личный состав Азиатской конной дивизии стал «заложником» у барона Унгерна. Именно он был здесь законодателем и мерилом «добра и зла». Многие, знавшие его лично в Гражданской войне, писали, что в Даурии жил «маньяк», который «из-за жестокости войны с большевиками» стихийно шёл на крайние меры в наказаниях людей.
Семёновский генерал превзошёл в порках и короля Фридриха Великого, и императора Николая I. Те никогда не пороли своих офицеров, а вот барон порол. И мог своим приказом разжаловать в рядовые(!).
Унгерн мог наказать подчинённого и так. Однажды он приказал утопить офицера за то, что при переправе через реку были подмочены запасы муки, за которые тот отвечал. Или заставил интенданта на глазах у всех съесть всю пробу недоброкачественного сена. При этом барон говорил о своей справедливости.
Семёновские контрразведчики, в том числе и на станции Даурия, применяли так называемые «китайские казни». Одна из них заключалась в следующем. Арестованного привязывали к столу. На его голый живот выпускали живую крысу, которая накрывалась печным чугуном. По днищу чугунка палкой лупили до тех пор, пока обезумевшая от грохота крыса не вгрызалась человеку во внутренности. Это была пытка (или казнь) из профессионального арсенала китайских палачей.
Даурская тюрьма пользовалась в годы Гражданской войны в Забайкалье особо дурной славой. В неё не так часто свозили пленных красных партизан, как «своих» провинившихся в чём-то и вообще всех подозрительных. Тюрьма у Унгерна носила название гауптвахты. Её начальником являлся бывший австрийский военнопленный полковник Лауренц, которого в дивизии прозвали «Дауренцом». Во время репатриации военнопленных германцев и австрийцев он как-то «затерялся» в Сибири и дальше Даурии проехать не смог. Когда его спрашивали об этом, полковник Австро-Венгерской армии говорил:
— Почему я здесь остался, спрашиваете. Я потомственный военный. Разве мне, прибывшему из плена, дадут в отечестве такую должность и такое положение в армии?..
На гауптвахте Унгерн был частым гостем. Но приезжал он в гарнизонную «тюрьму» только для того, чтобы провести там короткий суд над заключёнными. А там содержались по его приказам под стражей и случайные лица, виновные в спекуляции, пьянстве, проституции. Однако и им мягких телесных наказаний выносилось не часто.
Атаман Семёнов, сидя в Чите и воюя оттуда с красными, мало занимался делами формируемой на железнодорожной станции Даурия Азиатской конной дивизии. А проверяющих из Читы барон Унгерн к себе в гарнизон не пускал. Всё же Семёнов строил немалые планы относительно усиления своей армии именно этой дивизией. Поэтому он делал своему однополчанину «знатные» подарки: то генеральский чин в октябре 1918 года, то породистую белую кобылу. Унгерн назвал её Машкой, в честь любовницы атамана, заправлявшей в его штабе многими делами. Эта белая кобыла верно служила своему хозяину до последних дней — до дня членения его партизанами Щетинкина.
Унгерн сумел установить в Азиатской конной дивизии атмосферу такого «трудно описуемого» страха перед своей личностью, что этому поражались даже офицеры-семёновцы. Барон откровенно презирал многих своих соратников, из числа не бурятов и монголов. С последними он всегда находился на дружественной ноге, покоряя их воображение своим откровенным тяготением к буддизму.
Иностранных корреспондентов, которых в годы Гражданской войны было немало в белом стане, фигура Унгерна поражала прежде всего своей эксцентричностью. Журналисты не раз бывали у него в гостях с целью написания газетного репортажа. Так, корреспондент одной из американских газет, посетивший Даурию, эстляндец по происхождению, Александр Грайнер писал следующее:
«Передо мной предстала странная картина. Прямо на письменном столе сидел человек с длинными рыжеватыми усами и маленькой острой бородкой, с шёлковой монгольской шапочкой на голове и в национальном монгольском платье. На плечах у него были золотые эполеты русского генерала с буквами А.С., что означало «Атаман Семёнов». Оригинальная внешность барона озадачила меня, что не ускользнуло от его внимания. Он повернулся ко мне и сказал, смеясь:
— Мой костюм показался вам необычным? В этом нет ничего удивительного. Большая часть моих всадников — буряты и монголы, им нравится, что я ношу их одежду. Я сам очень высоко ценю монгольский народ, и на протяжении нескольких лет имел возможность убедиться в честности и преданности этих людей...»
У американского журналиста Грайнера с генерал-майором фон Унгерном-Штернбергом была длительная беседа. Барон был предельно откровенен со своим земляком. Впоследствии тот вспоминал о диктаторе с железнодорожной станции Даурия так:
«Барон показал большие познания в области монгольских нравов и обычаев, их религии. Признаться, Меня удивило, что он, оказывается, религиозен, ведь я разговаривал с ним как с человеком, который не боится ни Бога, ни дьявола...»
Грайнер задал немало вопросов, которым суждено было стать «гвоздями» газетного материала с безвестной приграничной российской железнодорожной станции:
— Господин барон. Омская пресса вас часто обвиняет в излишней жестокости. Правда ли это?
— Я не знаю пощады, и пусть ваши газеты пишут обо всём что угодно. Я плюю на это!
— Но ведь есть же и на войне сострадание к человеку, пусть даже врагу.
— В Гражданской войне, которая сейчас идёт в России, врагу уготована только одна участь — истребление. Спросите о том, господин Грайнер, любого красного. Кто расстреливал в подвале ипатьевского дома детей последнего всероссийского государя-императора?
— Об этом газеты мира писали много. Ленину и Свердлову история такое не простит. Но всё же вы, господин барон, должны быть снисходительны к арестованным по вашему приказу людям.
— Я твердо знаю, какие могут быть последствия при обращении к снисходительности и добродушию в отношении диких орд русских безбожников.
— Что мне тогда писать в своих корреспонденциях?
— Пишите то, что видите, а не то, что слышали в Харбине. И обязательно скажите, что ваш покорный слуга свято верит в жёлтую религию. Я буддист по духу...