Уникум Потеряева
Шрифт:
Внучку сегодня словно лихорадка взяла: она слонялась сама не своя, раздражалась на них, стариков, всплакнула в уголке… «В чем дело?» — допытывалась Мария. И допыталась: оказывается, девице стыдно за вчерашний вечер, ей кажется, что она грубо, неделикатно обошлась с тем парнем, Диого, даже не ответила, как ее зовут — а ведь он-то представился! Ах, бабусь, как неудобно! (Подумайте, какой стала вдруг дипломаткой!) Но ведь не бежать же извиняться, верно? Тем более, что она и не знает толком, кто он такой, как оказался на вчерашнем празднике. Имя у него — Диого, ну и что? Нет, бабусь, надо идти к Розинде, она поможет, она его знает.
Бабка нужна ей была, как переводчица.
И Василий, сидя в заведении дядюшки Жоакима,
— Но политико! — бурчал изрядно хвативший сержант Силведо. Но остальная публика — и завсегдатаи, и случайные люди, — согласно кивали словам дальнего гостя, подходили и чокались: иначе не могло и быть, ведь выпивка шла за его счет. Эскудо, щедро выделенных правительством на поездку, оставалось еще немало, чего же скупиться? Тем более, когда такие приятные мужики глядят из-за бутылок, и внимают, внимают… Вот они, свои все ребята: Аугусто, Марсело, Жасинто, Фернандо, Алберто, по лицам — гольные пролетарии, братья, корефаны…
— Кр-ритиковать надо! — он стучал кулаком. — Надо кр-ритиковать. Но — не все. Все нельзя. Меня возьмите: я выступаю на кажном собранье. И кр-ритикую! Нет запчастей. А они доложны быть. Ведь верно? Мне недавно сват за бутылкой толкует: сколь я тебя, Васька, знаю — около сорока уж лет! — все ты на собраньях насчет запчастей выступаешь. Не устал, мо? Дур-рак ты, думаю. Меня ведь за эту критику и начальство любит: вот, мо, мужик, завсегда правду-матку в глаза режет! Недаром тридцать-то годов в бригадирах хожу… Но — с умом, с умом все делать надо, вот ведь где главна-то задача! Иной зашумит лишку, его цап! — и в сумку. А не возникай, если не просят. Верно, Салведо, дрруг?!..
— Н-но политико…
Мария же с Любашкою держали у Розинды свою тему; как оказалось, Диого — это сын Албано, что имел на пару с Луишем деревенскую лав…
Стоп! Стоп. Стоп. Кажется, уже перебор… Кажется, еще немного — и действие разовьется в самостоятельный роман о семействе Буздыриных: как они гостились в Португалии, как ехали обратно, какие везли подарки, да как сложились отношения Любашки с юным Диого… Сколько это еще займет страниц, сколько отнимет внимания у читателя! А ведь книга-то не резиновая, есть у нее и другие герои, и другие сюжеты! Ну, пускай здесь все основано на правде: так ведь и это не основание! Тем более, мы пишем не очерк. И сколько еще всяческих событий, просящихся под перо. Чего стоит один приезд Диого с отцом на сватовство в Потеряевку! И сопутствующие ему драматические события: гибель, например, любашкиной девственности под натиском пылкого португальца в той самой бане, где лишилась ее некогда бабка Мария. Да еще и надо ведь вывести соответствующую романной форме философию: вот, мо, они, эти бани! Попробуйте, мо, совершить такое в городской ванной или туалете. И читали бы люди, и плакали, и смеялись над судьбами героев. Приходится даже извиняться: что же делать, если у автора другая задача! А то присосутся после критики, есть такой зловредный народ — и иди, отбивайся от них, шуми: дескать, такие уж мы, литераторы, «беспокойны мы, подвержены навязчивым идеям»! Что им за дело до таких идей! У них свои есть, и одна лучше другой…
ЭКСЦЕСС ИСПОЛНИТЕЛЯ
Минуло трое суток, как исчезла Зоя; Вася Бяков не заходил в дом отставного майора, боялся даже видеть его: какая страшная, непонятная пропажа! И сам мучился, изводился, даже мнил себя виноватым: как так, не встретил, не проводил домой, не упредил злодеев! Но люди веками ходили тут по улицам, и никто не пропадал. Что же случилось с нею, кто посмел?! Он и к себе-то домой не забегал, все мотался по городу, встречался с агентами, допытывался у самых разных людей, лазил ночами по каким-то грязным голбцам
Серьезно можно было пока говорить лишь об одном: что пропажа Зои связана с ограблением музея. Тут есть логика: во-первых, время: ночью в музее совершается преступление, а вечером бесследно исчезает его заведующая. Во-вторых… ну, тут то же самое: ограблена коллекция, а Зоя — первый человек, за нее отвечающий! Проводивший в музее ревизию заведующий отделом культуры твердил одно: что его рабочее время кончается, в соответствии с трудовым законодательством, в семнадцать часов тридцать четыре минуты, — и сверх этого норматива он не задержался в хранилище памяти народной ни на долю секунды. Так. Значит, одна точка отсчета — 17. 34. Другая — примерно 20. 20.
– это когда уже он сам торкнулся в музей. Три часа… Да за три часа кто угодно мог там побывать. Зашел к начальнику райотдела, майору Старкееву: может, тот чего поможет, подскажет? — но майор замахал руками: «Опять ты со своей пропажей! Только мне и дел, что заниматься вашими амурами! Никуда она не делась, сбежала, поди-ко, с каким-нибудь командировочным или коммерсантом. И правильно сделала, урок тебе дала, чтобы ты с молодыми девками едало лишку не разевал: хоп! — и подмял… А официально вот что скажу: закон есть закон. Пройдет положенное время, заведем розыскное дело, пошлем запросы, все честь честью…». Бяков вышел из кабинета, словно оплеванный. А ведь был когда-то, говорят, неплохим опером…
Следствие по музею вел капитан Тягучих: приземистый, толстый, с маленькими острыми глазками, сильно уже пожилой: народ в районе рождался, рос, женился и выходил замуж, сам рожал и ростил детей, те тоже быстро становились взрослыми, — но при всех поколениях помнили об райотделе милиции, и помнили о следователе Тягучих; начальство приходило и уходило, а капитан был всегда, и не собирался еще уходить на отдых. Так долго он пребывал на должности, что сидел зарубкою на памяти любого маловицынца: если он не проходил обвиняемым по какому-нибудь делу, то свидетелем, потерпевшим, а еще чаще в качестве таковых побывали его родственники, вплоть до самых дальних. Ну и что же, что дальние? Все равно родня. Его побаивались.
— Уходить надо, уходить, — забубнил он, увидав лейтенанта. — Семнадцать дел в производстве, никуда не годно, вконец заманали… Уходить надо, уходить.
— Что же вам мешает, Порфирий Палыч! Ведь самая большая выслуга в отделе — ваша, только рапорт подать…
— Рапорт, рапорт!.. Дак ведь просят, Василко! Кто сюда поедет, на эку-то работу! Сколь ни совался в кадры, в следственное управление, только и слышал: еще годок! еще годок! Я уж в последний раз чуть в драку не полез: «Да вы што-о?!.. Мантулю, мантулю — а вы даже в майоры меня произвести не удосужились! Вот она, ваша благодарность!..».
— И чего?
— Ну, чего… Напишем, мо, представление, пошлем в министерство… Да не верю я им. Враль на врале сидит. Не, буду увольняться.
Но райотдельский так называемый личный состав имел на этот счет свое мнение, вот какое: никуда Тягучих увольняться не собирается, просто набивает себе цену. Кому он будет нужен на пенсии? К тому же старик еще и греховодничал, навещая на квартире Тасю Колобкову, завстоловой с пуговичной фабрики. На фиг он будет ей нужен, Тасе, когда уволится из милиции! Она найдет себе кого-нибудь и помоложе, баба — пышечка, в самом соку.
— Чего тебе, Вася? — спросил капитан.
— Музей.
— Музей, музей… А, у тебя же девка оттуда пропала, — эта, как ее… отец в уголовке работал… вот память стала, скажи… Уря… Уряхина? — нет, нет…
— Урябьева.
— Ага, точно! Отца-то я помню, водку пили… Моложе, моложе меня… Служил бы тоже да служил. Нет, в голову стал брать: «Не могу, мо, терпеть!» А ты через «не могу»! Чего нервы-то распускать… Музей, музей… Дак ведь отказал я, Вася, в возбуждении-то по музею.