Урановый рудник
Шрифт:
— Для бешеной собаки не крюк, — подсказал Петров.
— Ну, может быть, не знаю… Словом, остался только паспорт. Вернее, не сам паспорт, его эти лопухи провинциальные как-то ухитрились не то уничтожить, не то просто потерять, а паспортные данные, которые, слава богу, сохранились в материалах дела. Стали крутить эти данные, и тут выяснилась любопытная штука: паспорт был подлинный, и все записи в нем подтверждались массой других документов: записями ЗАГСа, данными паспортно-визовой службы, домовой книгой… Вот только людей, которые хоть раз видели бы Егора Концова в глаза, обнаружить не удалось. Даже по московскому адресу, где он был прописан в течение добрых десяти лет, ни о каком Концове никто не слыхал, а в его квартире
Ну, тут уж Панин точно знал, куда обратиться, где навести справки… Есть, господа мои, такая хитрая штука — оперативные документы. То есть любой, кто по роду своей деятельности имеет на это право, может получить, скажем, паспорт — не просто подлинный паспорт на чужое имя, но и биографию в придачу. Ты, Петров, как бывший опер, должен об этом знать. Заложенные в этой биографии сведения вводятся во все существующие базы данных; фактически создается новый человек, каким он видится с точки зрения бюрократической системы, со всеми печатями, штампами, справками и даже, если понадобится, медицинской карточкой в районной поликлинике. По такому паспорту вполне можно жить — по крайней мере, до первого серьезного конфликта с законом. А уж на то, чтобы прокатиться по железной дороге и выдержать пару проверок документов, его хватит наверняка, это вам не отпечатанная на бытовом принтере липа…
Словом, хоть и не без труда, но выяснить, что оперативный паспорт на имя Егора Леонидовича Концова действительно был выписан соответствующим подразделением, Панину удалось. Правда, кому именно его выдали, Панин не установил, не получилось…
— А чего тут устанавливать? — вмешался Петров. — По-моему, цепочка вполне отчетливая: Донцов — Концов — Кончар. Удобно, чтоб самому ненароком не запутаться… Вот сволочь-то!
— Во-первых, — возразил Завальнюк, — ни о каком Кончаре тогда еще никто не знал. А во-вторых, Петров, уж ты-то должен понимать, что все не так просто! Ведь, скажем, с процессуальной точки зрения ты этого даже сейчас не имеешь права утверждать.
— Да, — согласился Петров, — это верно.
— Хотя, — продолжал подполковник, — догадки такие, конечно, высказывались, и довольно уверенно. Вроде все срасталось, но тут Панина повысили в должности и забросили к черту на кулички, куда-то в очень теплые края, учить приматов, которые совсем недавно освоили прямохождение, различать, где у автомата Калашникова приклад, а где, сами понимаете, дуло.
Вернулся он из этого своего обезьянника уже генерал-майором — надо полагать, оказался способным педагогом, и его приматы благополучно перестреляли тех, которых обучал кто-то другой, какой-нибудь мистер Смит из Оклахомы. Времени прошло немало, дело Донцова забылось за другими заботами — в частности, второй Чеченской войной, которую нынче модно обзывать антитеррористической операцией. Но как-то раз, опять же совершенно случайно — вот тебе, Петров, еще одно чудо, дарю для коллекции, — попался генералу Панину на глаза рапорт из барнаульского управления. Непонятно, как эта писулька попала в Москву, а уж как угодила генералу в руки, и вовсе остается загадкой. Может, он сам решил ее запросить, вспомнить, так сказать, молодость — почем я знаю?
А в этом рапорте, Петров, было кое-что про ваши здешние дела — про исчезновения, про странный мор среди участковых инспекторов, когда они, горемычные, как какие-нибудь помойные коты, вдруг, без всякой видимой причины в тайгу умирать уходили — то ли сами уходили, то ли уводил их кто… И про верования здешние странные там тоже кое-что было, в самых общих чертах конечно. ФСБ ведь не только терроризмом, контрабандой да антигосударственной деятельностью занимается, у нее интересы широкие и руки ой какие длинные! Ну, и, видно, почудилось генералу Панину в этом рапорте что-то, повеяло,
— И присылает он тогда тебя, — заключил Петров.
— В общем, да, — не стал спорить Завальнюк.
— Из барнаульского, значит, управления, — с легкой насмешкой добавил участковый.
— Тебе-то какая разница? — огрызнулся подполковник.
— Да никакой, — согласился Петров, — дерьмо — оно и в Москве дерьмо, и в Барнауле, и в Бийске… И в Вашингтоне тоже. Суки вы столичные, людей вам не жалко, люди для вас — пыль… Тьфу! Я, Алексей Андреевич, в управу пойду, — обратился он к Холмогорову, — свяжусь по радио с районом, подмоги попрошу.
— Да, конечно, — сказал Холмогоров, — ступайте, Иван Данилович, благослови вас Бог.
— Не ходи, дурак, — сказал Завальнюк.
— Тебя не спросил, — отрезал участковый, решительно направляясь к двери.
— Ну и катись, — сказал подполковник ему в спину. — Рация-то все равно не работает. Она, это, гм… сломалась, в общем, ваша рация.
— Ах ты, сука! — с изумлением произнес участковый.
— А насчет подмоги не беспокойтесь, — спокойно продолжал подполковник. Подмога придет — завтра к обеду, а может, к вечеру. И подмога настоящая, не какие-то увальни барнаульские. До послезавтрашнего утра на руднике будет чисто, это я вам обещаю.
— Заодно и нас зачистят, — сказал Петров.
— А это, — без тени улыбки сообщил ему Завальнюк, — уже зависит от вас, и ни от кого больше.
Глава 17
За дверью уже минуты две раздавалось невнятное бормотание охранника, перемежавшееся игривыми восклицаниями Синицы. Судя по противному голосу, на пост у камеры, где содержался пленник, снова заступил Гнус. Это обстоятельство отца Михаила обрадовало и опечалило одновременно: с одной стороны, у него давно чесались руки свернуть этому подонку шею, а с другой — жалко было Синицу, которой сейчас приходилось заигрывать едва ли не с самым отвратительным мерзавцем во всем лагере, чтобы только избежать тщательного досмотра.
Поймав себя на этих рассуждениях, батюшка опечалился еще сильнее. Ну что это такое: свернуть подонку шею… Подобает ли такой образ мыслей православному священнику? То-то, что не подобает; худо было не то, что батюшка мыслил так, как мыслил, а то, что не испытывал он по этому поводу даже тени раскаяния. Следовательно, говоря Кончару, что намерен сложить с себя сан, отец Михаил не так уж и кривил душой. Сам-то он, конечно, думал, что лжет, а на поверку выходило, что не лгал, а говорил самую что ни на есть истинную правду. Ну какой из него, теперешнего, священник? Все это, конечно, пройдет, кончится так или иначе, а там, глядишь, и забудется благополучно, да что толку? Даже если явит Господь очередное чудо, позволив отцу Михаилу выбраться из этой передряги живым, священником ему уже не быть, потому как сан священнослужителя — это не сапоги и не скуфейка, его нельзя, как шерстяной носок, то снимать с себя, то снова надевать. После свершения, если будет на то Господня воля, выношенного им бессонными ночами безумного плана возвращение к мирному отправлению молебнов и чтению проповедей с амвона было бы гнуснейшим лицедейством.
«Что ж я делать-то буду, если выберусь, Господи?» — впервые подумал он с легким замиранием сердца. Ответа не было; батюшка воспринял это как дурной знак, но не очень удивился: он и сам не очень-то верил, что выберется, а какой смысл волноваться о том, чего скорее всего никогда не будет?
Наконец засов на двери лязгнул и со скрежетом пошел в сторону. Дверь открылась, и в камеру влетела Синица — растрепанная, в странном своем брезентовом платье, с вечной корзинкой в руке и бледная как смерть, но, похоже, не от страха, а от злости.