Урановый рудник

Воронин Андрей Николаевич

— И руки свои знаешь куда засунь? — сказала она в щель приоткрытой двери, видимо продолжая начатую еще в коридоре тираду. — Во-во, туда и суй, да поглубже — по локоть, а ежели поместятся, так и по самые плечи. Весь туда залезь, целиком, выродок кривоносый… Чего, говоришь, покажешь? Засунешь куда? Да он у тебя раньше отсохнет, обмылок твой вонючий, чего там совать-то?

Отец Михаил ощутил сильнейшую неловкость, и подумалось ему, что новое поколение — это серьезно, много серьезнее, чем воображают ученые социологи в городах. Синица, к примеру, города в глаза не видела и не

догадывается даже, что есть на свете такая штука — город, а Гнуса, который лип к ней везде, где им доводилось встречаться, — то есть везде и всюду, буквально на каждом шагу, — отбрила примерно так же, как разбитная городская школьница неполных шестнадцати лет отбрила бы приставшего к ней в подъезде пьяницу, если б знала, что дальше разговора дело точно не зайдет…

— Поговори, поговори, — донесся из коридора квакающий тенорок Гнуса. — Вот выйдешь, я тебя, сучку, обо всем подробно расспрошу, другой-то дороги у тебя нету. Готовься, падло!

Дверь с лязгом захлопнулась. Синица, надо отдать ей должное, оставила эту угрозу без ответа, хотя ответ у нее был, да еще какой! Отец Михаил даже похолодел слегка, представив, как она этот ответ дает и что из этого получается…

— Принесла? — первым делом спросил он, когда Синица легко присела на табурет в изголовье его кровати.

— Принесла, принесла, — сказала Синица и сердито сдула упавшую на лицо прядь. Видно было, что она еще не отошла от словесной перепалки с Гнусом. — Ты, дяденька, это… отвернись, что ли.

Отец Михаил послушно отвернул лицо. Он услышал, как зашуршало брезентовое платье, и с новым смущением понял, чем была вызвана перебранка в коридоре: видно, в своих заигрываниях Гнус зашел чересчур далеко и полез как раз туда, куда лезть ему не следовало, особенно в этот раз.

Еще батюшка невольно представил себе Синицу такой, какой она, наверное, была сейчас, сидя на табурете у его постели и шаря у себя под подолом, — еще не до конца оформившиеся, но уже стройные, ладные, красивые ноги, крепкие мышцы, радующие глаз приятными округлостями и плавными линиями, гладкая белая кожа, колени, икры…

Воображение, чтоб ему пусто было, включилось и пошло стремительно набирать обороты, рисуя сцены, от которых батюшку и впрямь бросило в краску. «Священник, — подумал он с горькой иронией. — Бык племенной, вот ты кто, а никакой не священник… Тьфу ты Господи!»

Тут, к счастью, он ощутил прикосновение к здоровой руке, и в ладонь ему скользнула гладкая рукоятка ножа. Нож был теплый — весь, по всей длине, — и отцу Михаилу почудилось даже, что он ощущает исходящий от ножа запах молодого девичьего тела. Даже духами как будто потянуло, хотя откуда здесь, в лесу, было взяться духам?

Не удержавшись (священник!), он все-таки поднес нож ближе к лицу и понюхал. Запах и впрямь был, не почудился — горьковато-сладкий, незнакомый. Не духи, нет, скорее какие-то таежные травы…

— Ну, и чего унюхал? — спросила Синица с насмешкой, которая странно контрастировала с ее пылающими щеками и ушами.

— Прости, — сказал отец Михаил, которому краска на щеках Синицы неожиданным образом вернула спокойствие и уверенность в себе, напомнив вдруг, что перед

ним всего-навсего ребенок. — Запах какой-то незнакомый…

— А, — тоже на глазах успокаиваясь, сказала Синица, — так это травка такая. Мы, бабы то есть, ее завсегда настаиваем и этим настоем моемся, чтоб никакая зараза не липла, и для запаха, опять же, чтоб не воняло, как от иных мужиков.

— Ага, — рассеянно сказал отец Михаил, разглядывая нож.

Нож был несерьезный — сточенное до узенькой полоски гибкое лезвие из плохонькой стали, которым в незапамятные времена на лагерной кухне, наверное, резали хлеб, ненадежно прикрепленное к почерневшей деревянной рукоятке разболтавшимися алюминиевыми заклепками. Правда, режущая кромка была острой, хоть ты ею брейся.

— Ты, дяденька, не гляди, — будто прочтя его мысли, тихо, чтоб не услышал за дверью Гнус, сказала Синица. — Тесак, с каким мужики на охоту ходят, мне мимо караульного не пронести. Да и не дают их бабам в руки, тесаков-то, считаные они.

— Да, порядок у вас армейский, — раздумчиво сказал батюшка.

— Чего это?

— Ничего, милая, это я так, про себя. Не боишься?

— Мне-то чего бояться? — возразила Синица и немедленно, чисто по-женски противореча сама себе, призналась: — До смерти боюсь. Ты сам-то как — сдюжишь?

— А то, — от всей души желая вселить в нее уверенность, которой сам не испытывал, с пренебрежением произнес отец Михаил.

Синица мигом учуяла в его голосе дешевую браваду и печально покачала головой.

— Ты прям как наши мужики бахвалишься, — сказала она.

— Много ваших мужиков с Кончаром в яме сошлось и в живых осталось? — воинственно спросил батюшка.

— Да какой там Кончар, — отмахнулась Синица. Медведь это был, самый обыкновенный медведь, разве что голодный. Эх, ты, большой, а в сказки веришь.

— А-ап, — сказал отец Михаил, на мгновение забыв обо всем. — Гм, — сказал он, понемногу приходя в себя. — А ты-то почем знаешь? — спросил он наконец, вновь обретя дар речи.

— А мы, молодые, покойникам не чета, — спокойно ответила Синица. — Все знаем, все примечаем… Шелест раз подглядел, как это делается. В том колодце, через который Кончар в яму сходит, еще подземелье есть, большое, а в нем — клетка железная… Смекаешь?

Смекать тут было нечего, что-то именно в этом роде отец Михаил подозревал с самого начала. Гораздо интереснее ему было спросить, что это за покойники, с которыми уже не в первый раз сравнивала себя и своих сверстников Синица. Однако сейчас у него имелись дела поважнее. Не наелся — не налижешься, и досыта надышаться перед смертью, говорят, еще никому не удавалось.

— Шелест-то как? — спросил он, взвешивая на ладони принесенный Синицей нож и снова поражаясь его игрушечной легкости.

— А чего Шелест? Шелест, как я скажу, так и сделает, — сказала Синица, удивив отца Михаила внезапным проблеском вековой женской мудрости. — Ты о Шелесте не беспокойся, ты о себе думай, а Шелест не подведет, уж я позабочусь.

— Машина?

— Да готова машина — стоит, где всегда, с полным баком, тебя дожидается. Шелест-то, слышь, еще одну штуковину придумал…