Уроки русской любви

Голованивская Мария

Босталоева не сопротивлялась – она заплакала; обе лошади остановились и глядели на людей.

Вермо отпустил Босталоеву и пошел по земле пешком. Босталоева поехала шагом дальше.

– Зачем вы целуете меня в волосы? – сказала вскоре Босталоева. – У меня голова давно не мытая… Надо мне вымыться, а то я скоро поеду в город – стройматериалы доставать.

– Стройматериалы дают только чистоплотным? – спросил Вермо.

– Да, – неясно говорила Босталоева, – я всегда все доставала, когда и на главной базе работала… Вермо, сговоритесь с Високовским, составьте смету совхозного училища: нам надо учить рабочих технике и зоологии. У нас не умеют вырыть колодца и не знают, как уважать животных…

Но

Вермо уже думал дальше: колодцы же – ветхость, они ровесники происхождению коровы как вида: неужели он пришел в совхоз рыть земляные дыры?

К полуночи инженер и директор доехали до дальнего пастбища совхоза – самого обильного и самого безводного. После того пастбища – на восток – уже начиналась непрерывная пустыня, где в скучной жаре никого не существует.

Худое стадо, голов в триста, ночевало на беззащитном выпуклом месте, потому что нигде не было ни балки, ни другого укрытия в тишине рельефа земли. Убогий колодец был серединой ночующего гурта, и в огромном пойловом корыте спал бык, храпя поверх смирившихся коров.

Редкий ковыль покрывал здешнюю степь, при этом много росло полыни и прочих непищевых, бедных трав. Из колодца Вермо вытащил на проверку бадью – в ней оказалось небольшое количество мутной воды, а остальное было заполнено отложениями четвертичной эпохи – погребенной почвой.

Почуяв воду по звуку бадьи, бык проснулся в лотке и съел влагу вместе с отложениями, а ближние коровы лишь терпеливо облизали свои жаждущие рты.

– Здесь так плохо, – проговорила Босталоева с болезненным впечатлением. – Смотрите – земля, как засохшая рана…

Вермо с мгновенностью своего разума, действующего на все коренным образом, уже понял обстановку.

– Мы достанем наверх материнскую воду. Мы нальем здесь большое озеро из древней воды – она лежит глубоко отсюда в кристаллическом гробу!

Босталоева доверчиво поглядела на Вермо: ей нужно было поправить в теле это дальнее стадо и, кроме того, Трест предполагал увеличить стадо “Родительских Двориков” на две тысячи голов; но все пастбища, даже самые тощие, уже густо заселены коровами, а далее лежат умершие пространства пустыни, где трава вырастет только после воды. И те пастбища, которые уже освоены, также нуждаются в воде, – тогда бы корма утроились, скот не жаждал, и полумертвые ныне земли покрылись бы влажной жизнью растений. Если брикетирование навоза и пользование ветром для отопления даст триста тонн мяса и двадцать тысяч литров молока, то откуда получить еще семьсот тонн мяса для выполнения плана?

– Товарищ Босталоева, – сказал Вермо, – давайте покроем всю степь, всю Среднюю Азию озерами ювенильной воды! Мы освежим климат и на берегах новой воды разведем миллионы коров! Я сознаю все ясно!

– Давайте, Вермо, – ответила Босталоева. – Я любить буду вас.

Оба человека по-прежнему находились у колодца, и бык храпел возле них. К колодцу подошел пастух. Он был на хозрасчете. У него болело сердце от недостачи двух коров, и он пришел поглядеть – не чужие ли это люди, которые могут обменять коров или выдоить их, тогда как он и сам старался для лучшей удойности не пить молока.

Подумайте, какие розы

Евгения Долгинова

Был ли Андрей Платонов “только” советским человеком или еще и советским писателем? Для того, кому интересна эта тема, фрагмент из “Ювенильного моря” может оказаться ключевым аргументом, причем для противоположных ответов. Любовь единомышленников выглядит классическим производственным романом, диалогу нужна лишь пара фраз, чтобы перейти от обсуждения поцелуя в гущу волос к вопросу о стройматериалах и смете для совхозного училища. Так и видишь эту сцену в каком-нибудь фильме начала 1930-х,

где диалоги звучат словно написанные обэриутами. Кинематографичность платоновского языка позволяет ему сближать самые разные планы, охватить в одном абзаце сразу несколько реальностей, в иной ситуации показавшихся бы несовместимыми, борющимися друг с другом.

Любовь кажется здесь лишь приложением к чему-то иному, высшему и труднодостижимому, одной из многих возможностей достижения невидимой цели. Инженер-электрик Вермо влюбляется (если в данном случае можно употребить такой глагол) в ту, которая рядом, на месте секретаря гуртовой партячейки мог бы оказаться кто угодно: “Не умея жить без чувства и без мысли, ежеминутно волнуясь различными перспективами или томясь неопределенной страстью, Николай Вермо обратил внимание на Босталоеву и немедленно прыгнул на ее коня, оставив своего свободным”. Следующая фраза – сгусток платоновского стиля, квинтэссенция его миропонимания, не разделяющего физическое и метафизическое, лишающего время деления на прошлое и будущее: “Он обхватил сзади всю женщину и поцеловал ее в гущу волос, думая в тот же момент, что любовь – это изобретение, как и колесо, и человек, или некое первичное существо, долго обвыкался с любовью, пока не вошел в ее необходимость”. “Обхватить сзади всю женщину” может только платоновский герой (речь все же не о карлице), что напоминает о других описаниях (а) сексуального в прозе Платонова. В “Такыре” Атах-баба “ожесточился страстью”, но его молодая жена “уснула от утомления и равнодушия среди любви”. Эротизм в этих текстах, где, вслед за реальностью, техника фетишизируется, а тело подвергается уничижению, далек от привычного.

Самое сложное для человека утопического мышления – найти соратника, верящего, что “есть невозможное”. Вермо повезло, Босталоева прониклась его идеей прожечь землю вольтовой дугой и достичь таким образом подземных ювенильных вод. Кажется, очарование техникой можно принять за типично советское, тем более что Платонов, сам мелиоратор и специалист по электрификации, сын машиниста паровоза и внук часового мастера, был не просто фанатом, но знатоком технического прогресса. Зуд работы отличал его от коллег по писательскому цеху, и с этой точки зрения он, конечно же, чужой в компании литераторов-победителей 1930-х, с их привилегиями и орденоносной славой, рифмующейся с общей, натужно-восторженной риторикой радио и газет.

Эта чужеродность – не только в необходимости, после расторжения из-за скандала с повестью “Впрок” всех издательских договоров в 1931–1932 годах, поступить на службу старшим инженером-конструктором в трест “Росметровес”. Она видна и по письмам к Платонову Максима Горького. Отдавая должное таланту и языку писателя, классик последовательно отвергает важнейшие тексты, “Чевенгур” и “Мусорный ветер”. В случае с “Чевенгуром” причины, на взгляд Горького, понятны: проблемы с цензурой и отсутствие редактора, способного оценить произведение по достоинствам (А. К. Воронский, единственное исключение, был уже не у дел).

Реальность, в которой главный советский писатель с пониманием относится и к цензуре, и к тому, что талантливый текст не стоит печатать из-за его контрреволюционности, не разрушает иллюзий Платонова. Хотя ответ выглядит очевидным, он все-таки спрашивает своего корреспондента: может ли он быть советским писателем или нет? Горький, у которого уже вошло в привычку не слышать неудобных вопросов, на этот раз ничего не ответил, но в бригаду писателей, отправлявшихся на Беломорканал за материалами к книге-гимну, Платонова на всякий случай не включил. Как выяснилось, не зря. Поехав с писательской бригадой в Ашхабад, тот пишет оттуда жене о попутчиках: “убогие люди”.