Урожай ядовитых ягодок
Шрифт:
– Здравствуйте, бабушка.
– И тебе добрый день, унучка, – ласково ответила старуха, – подсаживайся, не стесняйся, хочешь салату?
Я опустилась на колченогую, выкрашенную зеленой краской табуретку и сказала:
– Спасибо, нет.
– Выпей тогда, – предложила старуха и потянулась к бутылке.
– Тебе чего, баба Нина, – спросил один из парней, перестав петь, – красненького, сладенького или беленькой?
– Налей девке сладкого, – распорядилась баба Нина.
Мне передали пластмассовый стаканчик с темно-вишневой жидкостью, а старушка все же положила в тарелку «Оливье».
– Выпей
Значит, не свадьба, не день рождения, а поминки.
– Кто умер? – спросила я, делая вид, что пью дешевый, отвратительно пахнущий портвейн.
– Клавка, – спокойно пояснила Нина, – ну та, к которой ты надысь приходила. Вона чего бывает! Сейчас жива, а через минуту, брык – и опрокинулась.
От неожиданности я выронила стаканчик. Серо-черная земля мигом впитала жидкость.
– Экая ты неаккуратная, – укорила баба Нина. – Ладно, не переживай, не хрустальная посуда, ща новую дадут.
– Как умерла? – наконец сумела пробормотать я. – От чего?
– Сердце у ей схватило, – пояснила старуха, – «Скорая» не поспела, инфаркт стрясся, вона как.
– Когда же она скончалась?
– А ровнехонько в четверг, – словоохотливо пояснила бабка. – Сначала ты к ней приехала, потом Генка прикатил с тортом. Посидел полчасика и отбыл. Стоило ему отъехать, Клавку и скрутило. Так бы и померла в одиночестве, только вон тот малец, видишь? – Она ткнула согнутым, сухоньким пальцем в сторону подростка лет двенадцати, упоенно поглощавшего «Оливье». – Пашкой зовут, – продолжала баба Нина, – вечно голодный ходит, отца нет, а матерь пьет, ровно кляча пожарная, каждый день бухая. Вот Пашка и глядит, у кого подхарчиться можно. Он живо сообразил: ни в жисть Клавке одной торт не съесть, ну и толкнулся к ей в комнату, навроде ему мать наказала спичек в долг попросить. Думал, угостит его Клавка сладким. А она уж хрипит…
Баба Нина перекрестилась и лихо опрокинула свой стакан, в котором плескалась бесцветная жидкость.
– Генка, кто это? – медленно спросила я.
– Унук Клавкин, такой зараза, уголовник!
– Почему уголовник?
– А потому, сидел на зоне, вышел два года назад, вроде работать стал. Только сомневаюсь я что-то, раньше-то не делал ни хрена, небось и сейчас баклушничает, такие не работают. Но к Клавке хорошо относился, ходил сюда. Мать-то его, Райка, померла от позора. Как Генку посадили, она нос на улицу не казала. Народ у нас тут злой, чуть что, в глаза тыкать начинали. Посварилась она один раз с Федюниной, наорала на нее на кухне:
– Твой сын вчерась пьяный пришел и всю раковину заблевал, алкоголик хренов.
А Танька Федюнина ей в ответ:
– Пьет, как все, зато на зоне не сидит. А твой тверезый, да за решеткой!
Райка язык и прикусила, а потом померла, от тоски, видать. Ей Клавка все выговаривала и Ленку учила.
– Кто это, Лена? – Я окончательно перестала понимать происходящее.
Баба Нина затарахтела:
– Любовь Генкина, жена его, ну чисто Санта-Барбара, такое только в кино встретишь! Хочешь, расскажу?
– Очень, – совершенно искренне ответила я.
– Ленка-то не из наших будет, – мигом
– Пользуйтесь, мне не жалко.
Коврик у входа положила, замок новый навесила, старый заедал, и всем ключи раздала, а денег не взяла. Ее тут у нас придурковатой считали, одно слово, студентка, в институте училась. Райка выйдет бывалыча на кухню и жалится:
– О чем с невесткой говорить, не знаю. Не наша она птица.
А уж любовь у них с Генкой была! Прямо цирк! Жили-то в одной комнате с Клавкой и Райкой, бабка с матерью на диванах, а молодые на раскладушках, где уж тут вместе побыть. Только шелохнутся, пружины и запоют на разные голоса. Так они чего удумали. Наши в бараке рано спать ложатся, в одиннадцать ночи второй сон глядят. А Генка с Ленкой в ванную, пустят воду, навроде мыться пошли, а сами понимаешь чего делают. Я один раз в туалет побежала, да все через стеночку услышала, чуть со стыда не сгорела, как она его обхаживала, и так и этак, и с удовольствием, ажно заходилась вся, криком исходила. Вона, какая развратная девка оказалась. Мы со своими мужьями впопыхах и молчком, приличной женщине все это и нравиться не должно, тьфу. Ну а потом Генку посадили.
– За что?
– Книги он спер, семь лет дали.
– За книжку?!
– Э, не простая книга была, старая, дорогая, тысячи стоила, у профессора свистнул. Ленка его к этому ученому по делам ходила, видать, и рассказала муженьку, где поживиться можно. И ведь как хитро сделал, никто бы и не догадался. Вторые ключи смастерил, вошел тихонько в квартиру, книжонку за пазуху, думал уйти, а тут, бац, милиция.
– Наверное, квартира на охране стояла.
– Нет, – замотала головой баба Нина, – смешнее вышло. У профессора еще ученики были, он одного оставил у себя работать, а сам уехал. Генка подумал, никого нет, и давай шуровать. А ученик понял, что вор орудует, и вызвал милицию. Вон оно как.
Она помолчала недолго и добавила:
– Профессор тот, как услыхал про кражу, так расстроился, что заболел и помер, поэтому Генке столько и дали, – пояснила баба Нина, – посчитали, что он его вроде как убил. Ленка прямо черная ходила, глазья провалились, губы белые, страх смотреть. Как вся история завертелась, ну, может, неделя прошла, выхожу на кухню, смотрю, стоит Ленка у окна на кухне, руки трясутся. Я ей и говорю:
– Глянь, девка, мимо чашки воду льешь.
Она-то повернулась и ответила:
– Плевать теперь на все, я его убью!
– Кого? – удивилась баба Нина. – Генку?
– Нет, конечно, того, кто милицию вызвал. Я к нему сегодня ходила, просила сказать, что спутал, ну не видел он, как Генка книгу прятал, и вообще Гена с ним был приятель якобы. Себя предлагала за эти показания, в ногах у сволочи валялась, паркет лизала и молила:
– Ну скажи, наврал. Хотел приятелю отомстить. Ну давай так: я от тебя к Генке ушла, а ты и озверел. Не сажай моего мужа!
– А он чего? – полюбопытствовала баба Нина.