Услышать сердце
Шрифт:
Вика вышла из ванной, одетая в спортивные штаны и свободную футболку – одежду взяла с собой в ванную сразу, чтобы не бегать обратно в комнату – сразу одеться, – и начать завтракать. Она была коротко стрижена, почти наголо, лицо ее с торчащими ушами, небольшим носом и тонкими губами было скорее мужским, чем женским, и все же что-то женское улавливалось в ее облике. То ли колючий взгляд ее серых глаз, то ли слишком угловатые, какие-то подростковые движения, то ли слишком худые ноги – что-то все время выдавало в ней прежнюю Вику. Грудь у нее и раньше была маленькая, а теперь совершенно исчезла, стала плоской. Отсутствие нормального питания и движений сильно изменили ее тело – плечи узкие, руки худые, жилистые, но торс ее смотрелся скорее единой массой, без прорисовки отдельных мышц, как у Сереги. Кисти рук были совсем небольшие, но видно было, что пальцы сильные, цепкие, тренированные.
И все же некоторое изящество оставалось в этих пальцах. Такие руки бывают у ювелиров, огранщиков,
Двум другим обитателям дома это было делать совершенно ни к чему, они были заняты своей жизнью и ничего вокруг не замечали. Вика тоже старалась их не замечать. Незнакомые люди, как правило, видели в этой девушке спортивного парня, только немного угловатого, с нервными движениями. Черт их разберет этих спортсменов, так ведь? Обколются допингами своими… Лучше подальше от них держаться. Так все окружающие и поступали. И Вику это совершенно устраивало. Весь ее внешний вид, недобрый взгляд исподлобья, полное отсутствие мимики лица не способствовали контактам в обществе. Даже развязные гопники, болтающиеся по вечерам на станционной площади, избегали стрелять у Вики сигаретку, когда она возвращалась домой из Москвы со спортивной сумкой через плечо. Было в ее облике что-то такое, что отталкивало даже самых пьяных и наглых. Такая долго препираться или мямлить не будет. Пырнет ножичком – и пойдет себе спокойно дальше. Нож Вика с собой действительно носила. На поясе, на ремне, у нее был так называемый тычковый нож в пластиковых ножнах. Оружие страшно опасное, а если ударить в шею, то просто смертельное. Но при этом его никак нельзя было квалифицировать как холодное оружие. Да, сейчас никто бы не смог узнать в Вике ту девушку, что училась на параллельном курсе с Машей, но не на скрипача, а на пианиста. Никто бы не мог угадать уже в ее чертах ту любимицу профессора Зуева, того самого, от которого выбегали с экзаменов в слезах. Это ей он однажды сказал:
– Пальцы сильные. Далеко пойдешь, если лениться не будешь. Я такие пальцы только у Рихтера видел, пожалуй.
Она и пошла, но никто бы тогда не мог предположить, куда приведет дорога. И меньше всех она сама. После окончания Гнесинки она даже немного выступала. Пригласили в Колонный зал, на конкурс молодых исполнителей. Готовилась как сумасшедшая, мать очень переживала, что дело кончится нервным срывом. Поджав губы, нахмурив брови, буквально сутками играла, забыв про пищу и сон. Дали второе место. Она не расстроилась, знала, что таким юным и совершенно еще не известным первых не дают. Но поняла, что ее оценили. Это было тогда главным. Вика узнала себе цену, и иногда ей самой становилось страшно от того, какая огромная работа ей предстоит. «Хорошо темперированный клавир» могла сыграть весь наизусть, с закрытыми глазами, на четверть такта быстрее, чем было принято. Так она чувствовала. Так понимала Баха. Ее доводили до трясучки претенциозные исполнения, интерпретации произведений. Для нее было очевидно, что клавир – это математика. Это прежде всего виртуозность. Что слушатель получает наслаждение от клавира не потому, что пианист раскрывает какие-то там образы.
– Нет там никаких образов! Это не «Времена года»! – с жаром доказывала она матери. – Это торжество чистой гармонии, но без соплей, понимаешь? Да как же тебе объяснить-то? Это совсем про другое, это про просвещение, про научные достижения, про освобождение от мрака Средневековья. Ну, как хорошо записанная математическим языком теория. Формулы, понимаешь ты? Формулы!
Мать не могла понять, о чем Вика толкует. Ее радовало, что у дочки все получается, и значит, не упустила она ребенка – вовремя отдала в музыкальную школу, вовремя поняла, что ей нужно.
Нелегко ей далось воспитание дочери. В начале девяностых, когда родилась Вика, она с мужем поднимала бизнес. Гоняли грузы из Владивостока и Польши. Муж отвечал за поиск партнеров и доставку, она – за реализацию по Москве и области. Везли все – японские игрушки, компьютеры, электронные игры, вызывавшие у детей буквально истерический восторг (ну еще бы, это вам не волк с яйцами!), шмотки, бытовую химию, сигареты, алкоголь… Потом муж открыл банк. Небольшой, но стабильный. Долго она не могла привыкнуть к этой новой роли – жена банкира. Но в жизни все оказалось совсем не как в кино. Не было шикарных лимузинов и приемов в вечерних платьях и фраках, не было и загородной резиденции. Хапнули несколько квартир в Москве, две успешно перепродали, другие сдавали. Даже в отпуск вдвоем ни разу не съездили после того, как начали бизнесом заниматься. Все суета, суета… А однажды утром муж просто не проснулся. Она помнила, как пыталась разбудить его и как поняла, что проснулась с мертвым. Ей хотелось кричать, было страшно и больно, хотелось кому-то позвонить, но пришлось овладеть собой, чтобы не напугать ребенка, спящего в другой комнате, зайти к соседке и попросить ее проводить дочку в садик.
Труднее всего было ответить на вопрос
– Папе сегодня можно поспать подольше, у него выходной.
И только после того, как за девочкой закрылась дверь, она спокойно вызвала «скорую» и сообщила о смерти мужа. Ну а потом… Потом снова был бизнес. И успехи дочери на музыкальном поприще. Способности у Вики обнаружились рано, еще в элитном детском саду, куда ее устроила мать. Воспитательница сказала, у девочки есть талант и его непременно нужно развивать. А для этого нужны деньги. Деньги у матери были. После смерти мужа на себе она поставила крест, не хотелось ничего – ни в отпуск поехать, ни развлечься. Она как будто высохла изнутри. А вот сделать из Вики великую пианистку, а не банкиршу хотелось. Не хотела мать, чтобы дочь повторила ее судьбу. Хотела, чтобы Вику не коснулась грязь и подлость мира финансов, хотела, чтобы доченька была ангелом на сцене. И играла бы ангельскую музыку. Сама-то мать даже в консерватории ни разу не бывала, да и в классической музыке не понимала ничего. Но сама идея, сам образ Вики, выходящей на сцену в концертном платье – непременно в белом, – стал для нее смыслом жизни.
Дочь не противилась желаниям матери сделать из нее суперпианистку, хотя слава как таковая ее не привлекала. Ее завораживал сам процесс игры на инструменте, разбора новых произведений, очаровывал момент перехода от несвязного треньканья к плавному музицированию. И еще ей всегда хотелось понять, для чего создавалось произведение, что чувствовал композитор, чем хотел поделиться с потомками, о чем рассказать в музыке, самом абстрактном искусстве на свете. И потому играла Вика страстно, лихо, мастерски, не механически повторяла записанное в партитуре, а как будто разговаривала со слушателями, передавая им то, чем хотел поделиться давно ушедший человек, обессмертивший себя в музыке. Так она и выросла за роялем. Друзей как таковых у нее не было, да оно и понятно – вундеркинды лишены детства, обычная история. Постоянные репетиции, выступления, поездки на конкурсы и снова репетиции по много часов в день. Каждый день. Вика не тосковала по играм и дружбе. Играть на рояле ей было куда интереснее, чем играть с подругами. Ну а потом она выросла и уже не представляла себе иной жизни.
Вот только смущало мать то, что Вика в ее возрасте до сих пор не интересовалась противоположным полом. Мать тактично спрашивала, нравится ли ей кто-то из мальчиков, есть ли кто на примете, и сама понимала, что со взрослой девушкой, уже не школьницей и даже не уже студенткой, такие разговоры вести глупо. Но Вика не видела в этих вопросах ничего странного, поскольку с детства привыкла делиться с матерью всем, что было на душе. Отвечала честно, что пока никакие мальчики ее не интересуют, что с ней все нормально, просто сейчас для нее самое главное – музыка. Мать успокаивалась, понимала, что сама в свое время перегнула палку, пытаясь вырастить из дочери вундеркинда, и вот вам результат – играет как заведенная, занимается буквально до изнеможения. Ну а мальчики… Это дело нехитрое, появится кто-то. Появился Костик. Флейтист. И жизнь посыпалась. Вика влюбилась в него сразу же, как только увидела на репетиции. Играли Рахманинова, у Вики даже не была ведущая партия – элегия была больше для флейты, в ней вся суть была. Но вот тогда впервые в жизни, после того как суетливый и вечно восторженный концертмейстер, обожавший Рахманинова, сгорая от нетерпения, затараторил: «Ну-ка попробуем, попробуем. Костик, вы уж постарайтесь. Вика, не сочтите за труд, подыграйте нам. Да, да… Вот-с, ноты. Прошу вас. М-да. Пожалуйста… Иии…», тогда она впервые не смога сыграть. Несколько раз путала клавиши. В ноты не смотрела – только на него. А потом она не слышала даже, что говорил этот толстый лысый дядька. Так, кричал что-то, ругался, пыхтел как паровоз. Костик был смущен, заступился за коллегу. Вика и не помнила точно, что Костик сказал. Помнила голос. Нежный, почти детский… Да и сам он был похож на ангелочка – кудрявые светлые волосики, синие глазки, длинные реснички, сам весь гибкий, почти что хрупкий, пальчики детские, с прозрачными ноготочками. Вика так его сразу про себя и прозвала: Ангелочек.
Не имея никакого опыта общения с мальчиками, Вика сама подошла к Костику после репетиции, спросила, не хочет ли он пойти в кафешку выпить кофе. А вечером она уже была в его объятиях и даже почти не волновалась, хоть все это было впервые в жизни. Вика была так счастлива, что все это случилось именно с ним, с Ангелочком, что простила ему даже бестактное замечание по поводу ее плоской груди. Вообще особого энтузиазма с его стороны Вика не заметила. Но что она может понимать в мужчинах, если она и целовалась сегодня впервые в жизни, не говоря уж о…
А через неделю по дороге через сквер на репетицию она увидела в сквере на лавочке Костика с другой. И та, другая, смеялась, запрокинув лицо и открыв рот, а он что-то шептал ей на ушко и своей ангельской ручкой сжимал ее бедро. Вика быстро пробежала мимо, не стала устраивать сцену. Да и не могла она ничего устроить, не знала, как это делается, как полагается себя вести в таких ситуациях. А потом, поймав его в коридоре, тихо спросила, глядя в глаза:
– Как же это? Ты с ней… на скамейке… Я видела! Что же это?