Услышать сердце
Шрифт:
А Костик рассмеялся и ответил, даже не смутившись, даже не пытаясь отпираться, что это ничего такого, что он вообще за свободные отношения, да и вообще не понимает, чего это Вика себе напридумывала.
– Напридумывала. Напридумывала, – шепотом повторяла она, застыв в коридоре.
Играть она больше не могла. Сбивалась с ритма, путала клавиши. Это началось на следующий день. И больше не прекращалось. На первый раз концертмейстер просто отправил ее с репетиции домой, сказал, чтоб в таком состоянии она больше не смела появляться. Она пришла домой не сразу, долго ходила по городу, чтобы не волновать мать ранним появлением, если та будет дома. Но на другой день все повторилось, и она пришла домой и рассказала матери, что больше не может играть.
– Боже мой! Как не можешь! Что случилось? – затараторила мать.
Вика спокойно ответила:
– Я больше не хочу жить. – И замолчала.
Не помогали ни крик, ни истерика, ни угрозы, ни
А потом была больница. Видя, что дочь дошла практически до анорексии – о репетициях и выступлениях речи не было уже давно, – мать решила, что психотерапией здесь не обойтись, и получила от врача «путевку» в острое отделение. Психиатр в диспансере давно настаивал на госпитализации, как мог, успокоил мать, что это решение самое лучшее. Вику одели, посадили в машину и отвезли в больницу. Она не возражала. Уже давно практически перестала говорить. Месяц в остром, среди привязанных к кроватям орущих старух, буйных алкоголичек, рецидивисток в расплывшихся синих наколках, решивших «соскочить по дурке», постоянный запах мочи, кала и лекарств, палаты без дверей, решетки на окнах… Потом еще три месяца в санаторном отделении. Там можно было гулять раз в день по территории, но под присмотром сестры. Разрешалось читать, даже была небольшая библиотека. В комнате отдыха постоянно работал телевизор. Вика не читала, не смотрела телевизор, ни с кем не разговаривала, гулять ее выгоняла сестра. Она каждый раз сидела в палате, надеясь, что про нее забудут, но сестра ни разу не забыла. Вика не сопротивлялась.
Выходила в больничный двор, где ей теперь было знакомо каждое дерево, каждая трещина в плитах бетонного забора. Сидела на лавочке. После выписки ходила в районный диспансер на прием все к тому же психиатру, что отправил ее в больницу. Беседы их сводились к тому, что врач спрашивал, как действуют лекарства, не чувствует ли Вика улучшений, как она питается, нормальный ли сон, нет ли у нее «нехороших мыслей, так сказать». Улучшений Вика не чувствовала, но когда перестала принимать лекарства, восстановилось зрение, а врачу она говорила, что ей становится лучше, и очень благодарила. Питалась исправно, но без желания – все же пытка от приема пищи не сравнится с пыткой принудительным кормлением, так что она решила пойти на компромисс. Ложилась по больничной привычке в десять вечера, спала без сновидений, мыслей у нее никаких не было.
Перестав пить лекарства, Вика приняла решение справиться с жизнью сама. От огромного количества таблеток у нее постоянно расплывалось перед глазами и кружилась голова. Это был единственный эффект, который давали таблетки: ей становилось все хуже, она начала превращаться в инвалида. И пока еще не совсем уничтожили ее мозг, она решила: хватит. Мать за приемом лекарств следила, но обмануть ее было несложно – в санаторном отделении Вика научилась прятать таблетки за десной, а потом выплевывать.
Больные таким образом собирали так называемые корректоры. Прочие психотропные препараты просто выплевывали, а вот корректоры очень ценились. Их откладывали и потом принимали по несколько штук сразу перед отбоем. От этого ловили нехилые приходы. Вика свои корректоры отдавала просто так, за что соседка по палате называла ее матерью Терезой.
Недели через две после того, как сама себе отменила лекарства, Вика начала более-менее соображать. Утром просыпалась рано, как привыкла в больнице, и до того, как встать с постели, мастурбировала. Это действие стало для нее почти ритуальным, потому что она стала замечать, что после разрядки прибавляется сил, которых ей так не хватало. Потом мать гнала ее в ванну чистить зубы и мыться. Накидывала халат на костлявые плечи, шла сама в ванную, уже без помощи матери, как раньше. Постепенно вернулось ощущение своего тела, пришли силы. Однажды утром, когда мать была на работе, Вика вошла в ванную, посмотрелась в зеркало, взяла бритвенную машинку и сбрила наголо прическу каре, которую ей старательно делала мать. Потом она зашла к матери в комнату, набрала код на сейфе – подсмотрела его случайно еще давно. Помнится, подивилась тогда наивности матери: год рождения дочери? Серьезно? Открыла тяжелую дверцу, взяла три толстые пачки денег, написала записку: «Мама, я ушла. Прости за деньги. Мне нужно как-то жить. Здесь я больше оставаться не могу. В полицию не заявляй, меня не ищи. Буду писать сообщения, чтобы ты знала, что со мной все в порядке. Еще раз прошу, прости меня за кражу. Твоя дочь не состоялась. Но это только моя вина. Вика».
В тот же день она сняла квартиру без всякого договора, ответила на многочисленные истерические сообщения от матери, что с ней все в порядке, но где она – не скажет,
Вскоре она бросила этого никчемного мазохиста, зарегистрировалась на сайте интим-услуг, сделала впечатляющие фотки и стала работать доминантной проституткой. Оказалось, что подобных этому мазохисту мужчин довольно много. И за свои прихоти они готовы платить приличные деньги. Никаких прежних друзей и знакомых в ее жизни больше не было. Только с Машей она иногда переписывалась через мессенджер, но так ни разу и не встретилась. У Маши своих проблем было полно, а Вика была занята, строила новую жизнь, работала и ходила в спортзал. Она стала замечать, что, чем больше устает в спортзале, тем больше у нее появляется сил потом. От прежних «зависаний» и прострации не осталось и следа. Иногда они с Машей обменивались сообщениями, шутили, кидали друг другу смешные картинки. Вика радовалась Машиному успеху с группой, обещала даже прийти на концерт послушать термен в Машиных руках. Куда там! Клиенты, клубы, а еще выспаться надо успеть, да и спортзал не забросить. Маша не обижалась, она все понимала. Когда у Маши началась черная полоса, распалась группа, не стало концертов, Вика совершенно искренне ей сочувствовала. Она знала, что такое крушение, могла найти нужные слова. Маша была благодарна. Так они и жили, постоянно общаясь, но не видя друг друга. Когда Вика узнала, что Маша нашла практически бесплатное жилье, сама запросто напросилась третьей. Теперь она стала смелее. Четко формулировала свои желания. Новая жизнь стерла для нее многие барьеры. Одним из таких барьеров была ложная застенчивость и деликатность. Больше всего она боялась, что вернется в прежнее состояние апатии и разбитости, ощущение, что тело ее подобно медузе на песке, и нет сил что-нибудь сделать, даже саму себя обслуживать. Маша была не против соседства с Викой, а Саня даже обрадовался, узнав, кем Вика работает. Деньги-то у нее, значит, водятся… Такого жильца иметь полезно – всегда поможет продержаться до следующего заказа.
– Давай-давай пусть заезжает, – сказал он Маше. – Тащи свою страпонессу.
Но Вика пришла не одна, а с партнером по тренировкам – Серегой. Саня было скривился и даже отпустил злую шутку про теремок, но, узнав, что Серега выступает на подпольных боях, а стало быть, тоже не без копейки за душой, милостиво согласился. К тому же аренда теперь распределялась на всех, пускай и не ровно, причем большую часть согласилась платить Вика, и как ни крути, а жилье Сане доставалось практически даром. Он решил, что кругом сплошные плюсы, и успокоился.
Через два дня после того, как съехались и наладили общий быт, устроили новоселье – собрались все вчетвером на кухне. Маша наготовила, Саня принес бухло, Вика с Серегой тоже поучаствовали – вложились деньгами. Странные это были посиделки – Серега все время молчал, пил чай, ел мало. Вика пригубила вина, поковыряла в тарелке и тоже сидела больше для приличия. Зато Саня с Машей себя не ограничивали. Серега и Вика не могли поддержать беседу, вечер не клеился. Сереге рассуждения о живописи и музыке были малоинтересны, перебивать и переводить разговор на что-то другое он не считал нужным, да и вообще было видно, что он не в своей тарелке. Для Вики Машины разговоры о терменвоксе и о том, как она на нем играла, были лишним напоминанием о собственном музыкальном прошлом, вернее, о том, как все закончилось. Она не любила вспоминать. И напоминаний не любила. К концу вечера Саня улегся спать прямо на угловом диванчике за столом в кухне, Вика ушла в комнату и закрыла дверь, а Маша все что-то говорила Сереге про музыку, и он слышал из вежливости, молча кивал. Потом ее вытошнило в раковину, Серега отвел, практически донес ее до диванчика, стал укрывать пледом. Она смотрела на него бессмысленно – одним глазом, второй закрыт спутавшимися волосами, косметика размазана…