Усвятские шлемоносцы
Шрифт:
– - А чего он, з-зануда. А то враз по соплям разживется.
Махотин привстал, заходил скулами.
– А ну, давай выйдем...- сдавленно проговорил он.- Пошли, гад!
– Сядь, Алексей, нажал на его плечо Афоня-кузнец.- И ты, Кузька, не скотничай. Не гни на людей напраслину Пока нечего корить друг дружку... Кто подал, кто не подал... Еще только за столом сидим... Кто ж был к этому готовый? Тут и с мыслями еще не всякий совладал. Люди мы невоенные, у нас вон земля да хлеб на уме... Генералы, и те небось затылки чешут, не знают, с
– Да уж не козырь, это верно,- проговорил Давыдко.
– Вот у меня в кузне,- продолжал Афоня-кузнец,- на што уголь горюч, железо варит, и то не сразу разгорается. Его сперва раздуть надо, а тогда и железо суй. Так и это дело. Не всякому человеку вдруг на войну собраться. Не его это занятие. Ивану, поди, жизнь тоже не копейка.. Как-никак, трое пацанов. Наверно, ночи покрутился, посмолил табаку. И нечего, Кузьма, чепать его понапрасну.
– Иван партейный,- напомнил Никола Зяблов.- Может, ему так предписано.
– Всем предписано,- сунул бровями Афоня-кузнец.- Да не всяк, вишь, горазд.
И опять помолчали мужики, отрешив себя друг от друга. Кузьма, не дожидаясь череда, потянулся за бутылкой, налил себе одному и единым махом выглотал.
– А я так, ребятки, на это скажу,- встрял в спор дедушко Селиван.- На войну што в холодную воду - уж лучше сразу. Верьте моему слову. А то ежели с месяц так-то просидеть - голова не своя, в поле не работник, дак маета с думой хуже вши заест. Еще и не воевал, а уже вроде упокойника. А сразу - как нырнул. Штоб душа не казнилась. Да и баб не слухать.
– Не говори!
– мотнул чубом Леха. Был он хотя и ряб скуластым калмыцким лицом, но смоляной чуб в тугих завивах красил мужика пуще дорогой шапки.- Не говори, дедко! Вторую неделю война, и вторую неделю моя Катерина ревмя ревет. Садимся есть - голосит, спать ляжет - опять за свое. И все глядит на меня, вытаращится и глядит, будто я приговоренный какой... А давеча,усмехнулся Леха,- когда бумажку вручили, как взялись обе, Катерина да бабка, как наладились в две трубы, аж кобель на цепи не выдержал. Задрал морду и тоже завыл. Хоть из дому беги.
Лехины шутливые слова про кобеля, однако, заставили всех опять запалить цигарки. Касьян тоже закурил и, отвернувшись, засмотрелся в окно, где текли, текли себе, как сон, белые бездумные облака.
Почуяв неладный крен, дедушко Селиван встал со своего места и бочком пробрался по-за тугими спинами мужиков.
– Э-э, ребятки! Не вешайте носов!
– сказал он бодрецой.- Не те слезы, што на рать, а те, што опосля. Еще бабы наплачутся... Ну да об этом не след. Улей-ка, Давыдушко, гостям для веселья!
И, остановившись позади Махотина и Касьяна, обхватив их за плечи, затянул шутовской скороговоркой, притопывая ногой:
Ах вы, столики мои, вы тесовенькие!
А чево ж вы стоите не застеленные?
А чево ж вы сидите, хлеба-соли не ясте?
То
Но тут же откачнулся от обоих, мотнул бородкой с веселой лихостью:
– А то мне, дак так: али голова в кустах, али грудь в крестах!
– Ага... Давай, дед, давай...- Кузьма, заломив луковую плеть, потыкал ею в солонку.- Ага...
– Ась?
– не уловил сразу Селиван Кузьминой усмешки.
– Ага, валяй, говорю.
– Вроде и не гусь, а га да га,- отшутился дедко.- Ты к чему это, милай? На какую погоду?
– А так...- Кузьма пожевал лук вялым непослушным ртом.- Хорошо с печи глядеть, как медведь козу дереть...
– Ой ты!
– Дедушко Селиван изумленно хлопнул обеими руками по пустым штанам.- Глянь-кось, экий затейник! Али я этого не прошел? Было мое время и я с рогатиной хаживал. Ходил, милай, ходил! Да вот тебе, хошь, покажу...
Задетый за живое насмешливым хмыканьем Кузьмы, старик проворно спохватился к шкафчику, задвигал, зашебаршил в нем утварью и пожитками.
– Сичас, сичас, сынок,- бормотал он между распахнутых дверец.- Дай только отыскать... Где-сь тут было запрятано. От постороннего глазу... Никому не показывал и сам сколь уж лет не глядел... А тебе покажу... покажу... Штоб не корил попусту... Ага, вот оно!
К столу он вернулся с тряпичным узелком и, все так же присказывая "сичас, милай, сичас", трепетно-нетерпеливыми пальцами начал распутывать завязки. Под тряпицей оказалась еще и бумажная обертка, тоже перевязанная крест-накрест суровыми нитками, и лишь после бумаги на свет объявилась плоская жестяная баночка - посудинка из-под какого-то лекарского снадобья.
– На-кось, Кузьма Васильич, ежли веры мне нету... На вот погляди...
Кузьма пьяно, осоловело смигивал, некоторое время смотрел на протянутую жестянку с кривой небрежительной ухмылкой.
– Ну и чево?
– Дак вот и посмотри.
– А чево глядеть-то?
Понуждаемый взглядом, Кузьма все ж таки принял жестянку, так и сяк повертел ее в руках, даже зачем-то потряс над ухом и, не заполучив изнутри никакого отзвука, отколупнул ногтем крышку.
Коробка была плотно набита овечьей шерстью, длинными, от времени пожелтевшими прядями.
– И чево?
– вызрился, не понимая, Кузьма.
– А ты повороши, повороши,- настаивал дедушко Селиван.
Кузьма недоверчиво, двумя пальцами подцепил верхние прядки, под ними на такой же шерстяной подстилке покоился крест...
Было видно, как у Кузьмы медленно, будто не прихваченная засовом воротняя половинка, отвисала нижняя губа.
Мужики потянулись смотреть.
Квадратный, с одинаковыми концами крест был широколап и присадисто тяжел даже с виду. Из-под голубоватой дымки налета пробивался какой-то холодный глубинный свет никем не виданного металла, и, как от всякого давнего и непонятного предмета, веяло от него таинственной и суровой сокрытостью минувшего.