Усвятские шлемоносцы
Шрифт:
Его разглядывали с немой сосредоточенностью и так же молча и бережно передавали из рук в руки. Забегая каждому за спину, дедушко Селиван заглядывал из-за плеча, чтобы уже как бы чужими глазами взглянуть на давно не извлекавшуюся вещицу. Он и сам уже почти не верил этому своему обладанию и по-детски трепетал и удивлялся тому, что с ним когда-то было и вот теперь и ему, и всем открылось воочию.
– Орден, што ли?..- наконец с сомнением предположил Леха.
– Егорий, сыночки, Егорий!
– обрадованно закивал дедушко Селиван, задрожав губами. Глаза его набрякли, мутно заволоклись,
– Да-а...- Леха покачал крест на ладони.- Вот, стало быть, каков он... Слыхать слыхал, а видеть ни разу не доводилось.
– Да где ж ты ево увидишь... Нынче этим хвалиться нечего. Раза два уж предлагали: сдай, дескать. И деньги сулили. По весу, сколь потянет. Как за ложку али за серьгу. А я не признался: нету, говорю, и все тут. Давно уже нету. Еще в тридцать третьем, мол, на пшено обменял... Есть, есть и еще старики в Усвятах, которые припрятали. Да токмо не скажу я вам, не открою. Не надо вам знать про то. Теперь уж скоро помрем с этим... Велю с собой положить...
– Или царя обратно ждешь?
– усмехнулся Кузьма.
– А меня уже про то спрашивали,- без обиды ответил дедушко Селиван.Про такого сказать бы: под носом проросло, а в голове не посеяно... Вот, Кузька, тебе мой ответ: ты токмо народился, в колыске под себя сюкал, а я уже, милай ты мой, невесть где побывал. Мукден, может, слыхал?
– Это чево такое?
– Кузьма шатко приподнялся и, хватаясь за стену, перебрался на хозяйскую койку.
– А-а! Чево! То-то... Штоб ты знал, есть такой город в манжурской земле. Дале-о-ко, браток, отседова. На краю бела света. Вот аж где! Ужли не слыхал про такой? Дед же твой, Никанор Артемьич, царство ему небесное, тоже тамотка побывал. Разве не сказывал?
– Может, и говорил чево,- дремотно-вяло отозвался с кровати Кузьма.- Уж и дед не помню когда помер.
– Вот, вишь, как оно...- Селиван растерянно замигал безволосыми веками.- Скоро на нас присохло. А уж и текло, текло там красной юшки. У яво, у японца, уже тади пулеметы были. А у наших одни трехлинейки. Ну-тко потягайся супротив пулемета. Ох и полегло там нашей головушки! Вороха несметные. Ну дак и песня есть про то.
Старик остановился лицом, согнал с него все ненужное, обыденное, оставив лишь скорбную суровость, и, опустив руки по швам, повел ломким заклеклым голоском:
Белеют кресты - это герои спят,
Прошлого тени кружатся вновь,
О жертвах в бою твердят...
Но сил хватило на одну лишь эту запевку, и глаза его вновь заволоклись и повлажнели.
– Такая вот, ребята, песня. Язви тя, голосу не хватает... Я как услышу где, сразу и являются передо мной теи дальние места. И доси помнятся.
Он утерся тряпицей, в которой хранил свой Георгий, и опять просиял добродушно и умиротворенно.
– А крест тебе за чево, батя?
– спросил Леха Махотин.
– Энтот-то? Ну дак ево мне уже за германскую. За Карпаты. Да и про теи места откудова вам знать, ежели не бывали. Тоже вот кампания была, галицейская. Пожгли-попалили порохов. Да, соколики, все уходит, ничем не удержать. Прах-пепел заносит. Вот и Егорий побрякушкой стал. Ехал с войны, думал,
При всеобщем раздумье дедушко Селиван принялся опять укладывать орден в жестянку, бережно укрыл его овечьими кудельками, притворил крышку и, обертывая прежней пожелтевшей и квелой бумагой, а потом и тряпицей, заговорил укоризненными бормотком:
– Приспел и ваш черед "ура" кричать. Теперича выкрикивайте свои ордена-медали.
Мужики молча переглянулись, словно бы оценивая, примеряя каждого к грядущему. Для старика были они сейчас как серые горшки перед обжигом: никому из них еще не дано было знать, кто выйдет из этого огня прокаленным до звона, а кто при первом же полыме треснет до самого донца.
8
Не умел дедушко Селиван долго тяготиться обидой и, видя, как присмирели от его слов новобранцы, уловив этот их перегляд, весело повернул разговор:
– Э-э, робятки, негоже наперед робеть! Поначалу оно завсегда: не сам гром стращает, а страховит неприятельский барабан. А уж коли загремит взаправду, то за громом и барабана не слыхать. Сколько кампаней перебывало усвятцы во все хаживали и николь сраму домой не приносили. Вам-то уж не упомнить, а я еще старых дедов захватил, которые в Севастополе побывали и на турок сподабливались. Оно ить глядеть на нашего брата - вроде и никуда больше негожи, окромя как землю пластать. А пошли - дак, оказывается, иньше чего пластать горазды.
И опять, засмеявшись, крутанул крепко:
– Гибали мы дугу ветлову, согнем и вязову... А щас пока гуляйте! Давыдушка, улей, улей, попотчевай чем ни то.
И сам тоже выпивши на равных, посопев сморщенным носом, похватав воздуху, хлопнул Касьяна по плечу:
– Все мы тут не таковские, а уж кто середь нас природный воитель, дак это Касьянка. Не глядите, что помалкивает, попусту не кобенится.
– Ты уж сказанешь, Селиван Степаныч,- зарделся Касьян и непроизвольно подобрал под скамью галоши.- С чего выдумал-то?
– А с того, что знаю.
– Я дак из ружья птахи и то не стрелил...
– Это пустое, что не стрелил,- несогласно мотнул головой Селиван.
– Дак тади откуда быть-то мне?
– А вот быть, Касьянка, быть. Нареченье твое такое, браток. Указание к воинскому делу.
– Какое такое указание?
– и вовсе смешался Касьян.
– А вот сичас, сичас я тебе все, как есть, раскрою...
Дедушко Селиван, и вовсе развеселясь, опять полез в свой шкафчик и, оживленно покхекивая, воротился к столу с толстой и тяжелой книгой, обтянутой порыжелой кожей.