Утренний Конь
Шрифт:
— Я ничего… — сказал Лешка, и радость его погасла. Потом к нему пришел отец. Глаза у него были тяжелые, хмельные.
— Приняли, — сказал он, — ну вот и учись. Останешься в городе. Желаю! — Он приложил руку к сердцу, хотел улыбнуться, но губы его только судорожно покривились.
— Э, нет… — усмехнулся Лешка. — Я на остров вернусь… Буду ученый и рыбак… А ты, дед говорил, сапожник?
— Мастер я… Сапожной артелью заведую, поправил отец и испуганно покосился на дверь.
Лешка рассмеялся:
— Зинаиду Петровну боишься?
— Помолчи, Лешка.
— Отец, а был ли ты рыбаком? — вдруг усомнился Лешка. — А если был, так возвращайся на Скумбрийный…
— Сказать легко…
Отец снова поглядел на дверь, приложил палец к губам и вышел в коридор, заметно покачиваясь.
«Пойду погуляю», — посидев на кухне еще минут двадцать, решил Лешка.
Он надел куртку и спустился вниз, на улицу.
Шел и думал: как бы обрадовались сейчас дед и бабка…
Лешка долго бродил по городу. Акации приветливо склоняли над ним свои ветви, посеребренные светом месяца. Прохожие с улыбкой глядели на Лешку, так открыто и ясно было лицо мальчика.
«Я школьник!» — пело все в Лешке.
Над городом проплывали легкие облака и тут же исчезали в дали морской. В гавани рокотали высокие портальные краны. Стояли на причалах суда Италии, Индии, Греции, и от них шел пряный, терпкий запах их жарких, дальних морей.
Лешка до самых полночных склянок бродил вдоль причалов, а затем направился к пассажирской пристани. Там он присел на скамью и неожиданно уснул, порой вскидывая то одну, то другую руку, и каждый, проходящий мимо него, безошибочно мог сказать, что мальчику снится море…
Так он спал часа два, пока ветер береговой ночи не прикоснулся к нему своими влажными прохладными пальцами.
Проснувшись, Лешка по портовому спуску поднялся наверх и вышел на Гаванную улицу, безлюдную в этот час, как его остров Скумбрийный.
Лешка все еще чувствовал радость. Как жалко, что он не может петь. А домой к отцу не хотелось… На углу Театрального переулка он помог девушке, продавщице бубликов, занести в пекарню пустые корзины. Потом поднял бетонную урну, опрокинутую хулиганами. Поправил на стене какого-то дома виноградную лозу.
Рассвет застал Лешку в городском сквере. Он подметал аллеи, сплошь усыпанные золотыми листьями клена. Старик садовник, доверивший Лешке свою метлу, стоял, прислонившись к стволу платана, и благосклонно поглядывал на добровольного помощника. Метла в руках Лешки пела как утренняя волна…
— Отвечай, почему ты ушел? Для чего? С какой целью? Все имеет свою цель… — Белое лицо Зинаиды Петровны розовело, стало красным и, наконец, покрылось испариной. — Без цели ничего не делается, — продолжала она. — Говори же, какая цель была в твоем похождении? Может быть, у тебя завелись ночные дружки? Ведь никто не посылал тебя на улицу в ночь… Никто не звал…
— Звал! — ухватился за эту мысль Лешка.
— Кто? Отвечай! — Красивые синие глаза Зинаиды Петровны, теперь неприятно потускневшие, испуганно глядели на Лешку.
Лешка усмехнулся. Довольный испугом мачехи, он с дерзким и таинственным видом ответил:
— Звезды позвали… Ночь… Ну, море…
В городе становилось холоднее. Желтела листва. Часто менялись ветры. А затем снова потеплело. Лешка даже купался с Васей Сомовым, с которым крепко подружился в школе.
Вася Сомов жил в том же доме, что и Лешка, на Карантинной улице. Маленький, курносый, серьезный с виду, он на самом деле был веселым и добрым мальчишкой. Его отец, китобой, большую часть года находился в плавании.
— Знай бьет кашалотов в Антарктике… Отец говорит, поглядишь на них в океане — молиться хочется, такие они красивые.
Тогда они сидели на лузановском пляже. Прислушиваясь к шуму зыби, Вася продолжал:
— Отец там, а я здесь с мамой и сестрами, Таней и Славкой. Живем дружно, одно плохо — площадь у нас малая. Всего вместе с кухней восемнадцать метров. А вот у твоих целых пятьдесят. Отобрать у них хотели лишнее. Тогда они тебя выписали…
— Так и думал, — нисколько не удивившись, сказал Лешка.
— И живут Жуковы — все в дом, все в дом, как кроты… Но ты, Лешка, не такой! Знаю. А Зинаида Петровна — штука!..
— Из-за нее отец мою покойную мать бросил, перебирая пальцами песок, глухо вымолвил Лешка.
— Видать, не сладко тебе, — сказал Вася.
— Одна радость, что школа!
— Верно, хорошая у нас школа!
Мальчики повеселели.
— Лешка! — Тут Вася, понизив голос до шепота, спросил;— Тайна у тебя какая-нибудь есть?
— Есть! — рассмеялся Лешка. — Как маленький ты, Васька, потеха! Ну, есть тайна одна. Я мальков зеркального карпа пустил в ставок. Прижились. А вернусь к лету на Скумбрийный, позову всех и скажу: «Глядите, карпы здесь какие!»
— Лешка, и мне дело рыбное нравится.
Темно-зеленое море глухо, недовольно ворчало. Весь берег был завален красными водорослями. Множество молодых мидий, оторванных от дна прибойной зыбью, лежали черными кучами на песке.
— Шторм идет, — глядя на них, определил Лешка.
— И сейчас шторм.
— Какой это шторм? Только ребятенок его косолапый. Вот к вечеру загудит. А там, на Скумбрийном, земля под ногами заходит, что твоя палуба судовая!
— Что же тогда старики делают? — спросил Вася.
— Дед поднимет к ночи штормовые огни на берегу, там, где подводные скалы.
— Дед хороший?
— Дед славный… Партийный… Боцманом был… Ходил в дальнее.
— А бабка?
— И бабка хорошая. Красивая. Сейчас, наверное, сидит дома, радио слушает… А в ногах у нее лежит кот Фомка.