Утро нового года
Шрифт:
— Ладно, успею, — сказал Корней.
— Опять, небось, собрался полуночничать?
— Пойду.
— Вот обожди, добегаешься, кобель! Дите сделаешь, а потом куда с ним? Лучше бы занялся чем добрым, для пользы. А то вот и крутишься, крутишься возле общежития, морочишь девке голову, ведь все равно зря, не женишься.
А все же, дождавшись темноты, он опять пошел в общежитие, как на дежурство, опять торчал в комнате у Тони Земцовой, злился на нее, на себя, и опять у него ничего не получалось. По коридору, из комнат на кухню, девушки шлепали босиком, за стенкой пели хором «Бригантину»,
— Я любила тебя, а не просто так… — говорила Тоня. — Мне нужен был ты, добрый и уступчивый, я верила в тебя больше, чем в себя, но, наверно, ошиблась. Вот так веришь, веришь…
— Теперь разлюбила, — жестко добавил Корней. — Надоело мне это копание. Спуталась с кем-то, что ли, пока меня дожидалась? Чего финтишь?! Любила-разлюбила, верила и ошиблась… Или решила — замуж не возьму?
Это было еще более жестоко, чем все, в чем он упрекал ее, настаивая на своих правах.
Тоня укусила себе нижнюю губу до крови и долго, пожалуй, даже очень долго смотрела ему в лицо, затем встала и открыла дверь:
— Уходи!
— Перестань дурить, — строго предупредил Корней. — Сама виновата! Не зли! Нельзя же ломать, как палку.
— Прошу тебя, уходи! Если не уйдешь, позову девчат, и они тебя вытолкают…
Он постоял возле общежития, жадно выкурил папиросу. В палисаднике, в темноте, все еще кто-то шептался и похохатывал, изредка замолкая.
Шепот мужской:
— Эх ты, лапушка моя!
Шепоток девичий:
— Ну, ну, хоть и лапушка, только не лапай! Брысь!
«А в самом деле, почему я обязан быть лучше других? — спросил себя Корней, бросая окурок. — Кому это нужно? Мне? И почему я должен всем угождать?»
В кармане нашелся десяток рублей, припрятанных от матери, — он рассчитывал купить на них конфет и принести Тоне, — а сейчас его томила жажда, хотелось выпить холодного пива, отвлечься, поболтать в компании, но Лепарда Сидоровна уже успела закрыть столовую, только в «директорской» комнате прохлаждался Артынов.
Корней все же постучал в дверь, на стук вышла сама Лепарда Сидоровна в белом чепце и сказала, что пива не осталось и вообще разнесчастная она вдова, нет у нее ни часа отдыха, Мишка Гнездин не оценил ее преданности, ночует неизвестно где и заставляет ее страдать. За сочувствие, которое к ней проявил Корней, она, поколебавшись, вынесла ему бутылку. Он выпил пиво почти одним вздохом из горлышка и, заплатив деньги, пошел искать Мишку Гнездина по пустынным улицам Косогорья, прислушиваясь, не проголосит ли где гармонь.
Близ полуночи, когда Корней уже возвращался домой, позевывая, неподалеку от него прошла Лизавета в домашнем халатике. Она шла, не спеша, как во сне.
В этот час, когда все вокруг спало, не было у нее никакой надобности вот так, в этаком виде, одной, без мужа, выходить из дома.
Лизавета выбрала у причала плоток, далеко выдвинутый на глубину, где качались на зыби лодки, встала на самый край, к пенистому прибою, вытянула вперед руки.
На той стороне озера, за рассыпанными по черной кайме огнями города играли зарницы, очень далекие.
— Не топиться ли вздумала? — спросил Корней, подходя. — Или колдуешь?
Лизавета,
— Топиться? Зачем? Жить так хорошо! И я еще свое не прожила, не взяла мне назначенное, до конца недолюбила…
— Кого же недолюбила?
— Тебя! Ты же знаешь, а спрашиваешь! Только тебя!
— Тебе мужа мало?
— Это я сама замуж вышла, а душу замуж не выдавала. Она у меня никого знать не хочет, кроме тебя. Ты ведь тоже такой: живешь телом. А где у тебя душа — не знаю. Да и есть ли она у тебя? Кому ты ее отдал? Тоньке? Не любишь ты Тоньку, любил бы, так давно уже взял бы ее себе. Почему не берешь?
— Может, и не возьму…
— И не надо брать! Сгоряча сойдетесь, потом оба намучаетесь. Тонька — девка не мне чета. Я за тобой хоть куда пойду, вот так закрою глаза и пойду, если позовешь, и не спрошу, и плакать не стану. Ты хоть раз видел, как я плакала? Уж как мне горько приходилось — слезу не обронила! И сегодня тоже горько, так я пошла озеро послушать, как оно плещется, посмотреть, какое море огней на том берегу. Когда видишь, что ты не один, что есть еще много-много людей, и у каждого есть свое хорошее, и свое плохое, как-то легче становится. А дома одной тяжело. Муж на заводе, в ночной смене. В комнате жарко, душно, а постель холодная. Давеча рубашку на себе порвала…
— Так бросила бы мужа, чем с ума сходить.
— Брошу. Я мужа брошу, а ты бросишь всех. Некуда нам с тобой деваться друг от друга.
Она обвила его шею, обожгла губы.
Корней взял ее на руки, шалея от восторга, понес на плоский угор, под ветлу.
…Расстались они на рассвете. Серая птаха выпорхнула от плетня, из репейника. С ветлы упали росинки, она очнулась и зашелестела листвой.
Лизавета запахнула халат, нашла в траве туфли. С ее щек сошел румянец, но глаза сияли.
— Сволочи мы с тобой, Лизка, — мрачно сказал Корней. — Дикари! Разве так можно?
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
КАЖДОМУ СВОЕ…
«Мне всегда хочется поступать лучше, но я всегда опаздываю и поступаю чаще не так, как хочу. Чего-то во мне все же не хватает.
Надо ли уступать своим желаниям, или надо их в себе подавлять? И какие желания?
Что же, по-твоему, дороже: совесть? слава? рублевка? личный покой? тревога и беспокойство изо дня в день?
Все мы разные!
Теперь я сознаю, что не могу жить, как прежде. Но как надо жить?»