Утро нового года
Шрифт:
— Он мужик сильный! — похвалил Корней.
— Ох, господи, кабы только одной силой люди обходились! Твой-то дед по отцу, Семен, бывало с быками боролся, а из бедности так и не выбился.
Деда Семена Корней помнил только по фотокарточке. Стоит, опершись на стул, размашистый усач, в солдатской одежде, на груди георгиевский крест и тут же спущенные из кармана гимнастерки часы на цепочке. Не как-нибудь, а при часах! Вот и весь дед. Да помнил еще по рассказам отца. В деревенские драки дед не ввязывался, но если звали на подмогу, то колошматил валенком. Зимой он шапку не носил, полушубок не подпоясывал,
— Ну, в общем, ты, мама, не вмешивайся, — попросил Корней. — Это его, Богданенково, дело, как здесь командовать.
Ночью, проходя мимо обжиговых камер, Корней случайно наткнулся на дядю и невольно подслушал его разговор с Богданенко. Они стояли друг против друга и, на первый взгляд, мирно беседовали, а на самом деле объявляли друг другу бой. Семен Семенович говорил:
— Я не мог вам, Николай Ильич, воспрепятствовать, хотя не могу согласиться, но больше ни на меня, ни на других коммунистов не рассчитывайте, мы вас поддерживать не станем. Нельзя так рвать и дергать производство. В конце концов, вы хоть и доверенное лицо, но мы коллектив, и вы останетесь в одиночестве. Все хорошо в меру!
— Валяйте, валяйте, подкладывайте под меня мину, — сверх обыкновения спокойно, почти равнодушно отвечал Богданенко. — Собирайте всю грязь!
— Нам и правды хватит!
— Да какая у вас правда?
— Вы бы хоть с кем-нибудь советовались, Николай Ильич! А то ведь все один, как захотите, или слушаете, как Артынов подскажет. Выбора у вас нет, это вот как у меня однажды было. Послала жена меня в магазин, лимон захотела. Прихожу я в магазин, а на витрине лежит один-разъединственный лимон, уже темными точками побит. Подумал я: покупать или нет? Было бы много лимонов, так выбрал бы, который получше, посвежее, а тут коли один-разъединственный, то выбирать не приходится. Так и у вас. Вы б с одним посоветовались, с другим, с третьим, а потом сравнили, или от каждого понемножку взяли — и вот вам ваше решение.
— Ты намерен каждый мой шаг брать под контроль. Без парторга чихнуть не смей.
— Потушить огни в печах — это, Николай Ильич, не «каждый».
— Да ты сам-то ни черта не смыслишь.
— Возможно, очень даже возможно! Ни у меня, ни у вас дипломов нет, но я здесь тридцать лет, а вы только год.
— Я не юнец!
— Так ведь и я не вчера родился! У меня седина, и у вас тоже, и в партии мы состоим уже не первый год, и перед партией оба в ответе. Очевидно, придется нам с вами обсудить наши дела…
— Ты меня не пугай!
— Я хочу поступить по-честному и заранее известить вас…
Увидев Корнея, оба замолчали и разошлись. «Сила, что ли, в нем играет, такой он норовистый, — провожая взглядом Богданенко, подумал Корней. — Неоседланный, необъезженный, уздечку не терпит. Или же характер такой каменный? Ведь понимает же, наверно, какой вред производству наносит. А все же стоит на своем, лишь бы он был наверху. И получается не по-хозяйски!».
Это слово, — «не по-хозяйски», — прилипло к языку и втемяшилось в голову,
На рассвете Корней отправил на станцию последний груженый состав. Закрывая выезд, вахтер Подпругин огорченно вздохнул:
— Ну, слава те, господи! Наконец-то спроворили все! Теперич числа до двадцатого станем отсыпаться, да на стульях зады протирать. Пока заново завод направят, пойдет наша машина на малых оборотах. Слышь, Корней Назарыч, как сразу тихо стало? Отстрадовались!
Действительно, когда паровоз, рассыпая искры в серое небо и буксуя, скрылся за перелеском, на складской площадке стало тихо и пусто, как в поле, с которого убрали весь урожай. Рабочие разошлись по домам, замолкли электрокраны, даже вытяжные вентиляторы попыхивали вполовину дыхания, несмело и неуверенно от большой усталости.
Артынов все еще отлеживался на кушетке в медпункте. Предутренний сон был ему сладок и приятен. Лежал он в одних трусах, по-домашнему, мирно похрапывая, и заросшее волосами его сытое пузо колыхалось, как набухшая квашня. Дежурная медсестра, пожилая, вязала крючком кружевной воротник. Храп и оголенное, жирное, волосатое тело Артынова ее, очевидно, смущали.
— Младенческая невинность, — зайдя о нем справиться, сказал Корней брезгливо, — к этакому блаженному лику только ангельских крыльев не хватает. Ну, как его здоровье?
— А что ему? — безразлично ответила медсестра. — Как с вечера залег, так еще не просыпался.
— Солдат спит, служба идет.
— А что ему? — повторила медсестра. — Не больной, небось. Так себе: трень-брень через плетень…
Корней ткнул пальцем в пузо Артынову, побудил:
— Эй, добрый молодец, подымайся, иначе славу без тебя поделят!
Тот перестал храпеть, что-то промычал и перевернулся на другой бок. Корней еще раз ткнул его и пошел в контору, докладывать.
Богданенко бодрствовал. Лицо у него за ночь осунулось, глаза воспалились. На столе валялось несколько коробок из-под папирос, наполовину пустых, но сам он был в настроении. Спросил:
— Закруглили?
— Да-а, конечно! — подтвердил Корней. — Дело сделано, ставок больше нет! Можете снимать куш!
— Вот, теперь убедись. — Не обратив внимания на скрытую иронию, назидательно произнес Богданенко. — Этакую гору сдвинули с места. — И протянул руку для благодарности. — Спасибо! Я в тебе не ошибся. Вначале ты мне показался пресным или недоваренным, посомневался в тебе, но зря: ты, парень, мне по натуре. Еще раз спасибо. Можешь идти домой, сегодня на завод уже не являйся и завтра тоже. Даю отгул.
Корней молча поклонился, дескать, вам тоже спасибо, Николай Ильич. Проворство и натиск, которые вы показали, — это, мол, проявление воли и мужества. Однако похвалу в душе отверг. В семье Чиликиных хвалить не умели и не находили нужным. «А за что хвалить? — говорила в подобных случаях Марфа Васильевна. — Не луну с неба снял! Похвала только портит. Да и подносят-то ее не от полного сердца, вроде, как постным маслом помажут. Ты лучше живи так: что сделал, то твое, а не сделал — время зря потерял. Кончил день — просей часы и минуты в решете: какую пользу получил?».