Утро нового года
Шрифт:
Разошелся он не на шутку и, уже лежа в постели, долго еще не умолкал, пока жена не взяла подушку и не ушла от него в чулан.
Лишь на кухне в квартире Артынова происходила беседа тихая, вполголоса.
— Я не против лишних гарантий, Алексей Аристархыч, — Говорил Артынов, наливая водки в граненую рюмку. — Но как это сделать? Опять, что ли, Фокину сотню подбросить? Продаст ведь, разболтает, скотина…
— Расписку возьмем, тогда не разболтает, побоится, — утвердительно сказал Валов, принимая рюмку и чокаясь.— А оставшиеся
— Закруглить бы пока до времени. Переждать.
— Закончим стройку, сбудем, потом оглядимся. Теперь нельзя. Дело в самом разгаре.
— Опасно…
— Кого бояться? Дурачки ведь доверчивые. Ну пусть пошумят, покопаются. А нам теперь уж отступаться никак невозможно. Часть документов взяли, так и хвосты в бухгалтерии следует подобрать.
— Вдруг Матвеев-то хватится?
— Пусть ищет. Без документов у него в прокуратуре не выгорит.
— Ловкач ты, однако, Алексей Аристархыч.
— Жизнь научит всему.
— Мне, верно, придется сматывать удочки.
— Успеешь.
— Надо успеть. Поеду в Сибирь. На новостройку. Где народу гуще.
— Я всегда придерживаюсь твердого правила: живи тихо, скромно, не мозоль людям глаза. Будто тебя и нету на свете. А ты, Василий Кузьмич, не осмотрителен. На что пьешь? На какие шиши? Привлекаешь на себя внимание. Тут уж надо одно: либо запой, либо деньги! А пить хочешь, так пей один, без собутыльников и не мелочись. Эка тебе нужда была Мишке Гнездину и прочей сволоте намазки в нарядах делать. За пол-литра-то! Ответ-то ведь один: за какую-то сотню или за сто тысяч. Так уж лучше за сто тысяч, чем за сотню.
Они снова чокнулись рюмками. Закусили. Василий Кузьмич плотнее прикрыл дверь в комнату, где спала жена с детьми. Потом, убедившись в полной надежности, достал из шкафа железную шкатулку. Щелкнул замком. Пачки денег посыпались на стол для дележа…
Мимо их окна, плотно завешанного, прошли рядом Тоня Земцова и Яков Кравчун. Днем Тоня побывала в больнице. Все время после происшествия на зимнике она посещала подругу. Здоровье Наташи двигалось на поправку.
— А все такая же скрытная, — Говорила Тоня о ней. — Так и не ответила мне, как она тогда на зимник попала.
— Возможно, это с чем-то связано, — высказал предположение Яков. — Стыдится признаваться. Если бы случайно упала, так зачем скрывать?
— Мне кажется, в чем-то тут замешан Мишка Гнездин.
— Странно…
— Он часто шляется в больничном саду.
— Но ты же сама видела Мишку в ту ночь у Корнея.
— Видела.
— Так не мог же он быть сразу в двух местах?
Тоня замялась.
Возле общежития они попрощались.
— Как все трудно, — сказала Тоня. — Почему нельзя жить проще и откровеннее? Везде! Вот я любила Корнея и этого не скрывала…
А Мишка Гнездин шел в этот час заглохшей степью по дороге в город. В больничном саду, под шатром узколистого клена он сел на лавочку и сидел там почти до рассвета.
До
— Господи, — взывала она к своему заступнику и покровителю, — присоветуй и вразуми! Не потерять бы мне сына! Я ведь вижу: подчиняется он мне только для виду, а не душой. Огради ты его, господи, от злого глаза, от наущения, от порока и соблазнов! Не дай пропасть трудам моим даром!
В конце концов заступник снизошел и укрепил ее в принятом прежде решении — женить! Обкрутить неслуха возможно скорее!
В субботу, после полудня, Корней снова уехал к отцу на стан, пробыл там допоздна, но не остался ночевать: рыба в садке засыпала, и ее срочно надо было доставить домой в погреб, на лед.
В темноте, подъезжая к поселку, он еще издали заметил огонек в комнате бухгалтерии. Если бы не суббота, когда все косогорцы, отложив малые и большие заботы, парятся в банях и отдыхают, не возникло бы у него никаких подозрений: в буднюю пору главбух Матвеев часто вечеровал. Свет в окне в ночь под воскресение, тем более, тусклый, как бы притушенный, был поэтому непонятен.
Корней остановил мотоцикл на угоре и, недоумевая, кто же мог отказать себе в субботних удовольствиях, подошел к конторе.
Огонек настольной лампы под абажуром, вдобавок еще накрытым тряпицей, светился в глубине комнаты.
За столом Ивана Фокина, листая пухлые бухгалтерские дела, словно обнюхивая каждый документ, трудился Артынов, а сам Фокин рылся в шкафу.
— Воруют! — ахнул Корней, отодвигаясь в простенок. — Матвеева грабят!
В том, что они выдирают из дел не простые бумажки, а именно разные акты, отчеты, сводки, которые их могут уличить, не возникало сомнений.
Весь обман и бесстыдство, на какие способен Артынов, все это исчезало теперь в его боковом кармане.
Поблизости не было ни души, Матвеев жил в дальнем краю Косогорья, и все, что могло теперь произойти, приходилось брать на себя.
Корней выругался и стукнул кулаком в раму.
Рама треснула.
Фокин метнулся от шкафа. Артынов тотчас же рванул выключатель, и свет погас.
— А-а! Сволочи! — крикнул Корней и снова хрястнул по раме.
Из-за угла возникла приземистая фигура Валова. Корней схватил валявшуюся под окном доску и занес ее над собой.
— Ты чего шумишь здесь, Чиликин? — спросил Валов спокойно. — Надрался водки, так отправляйся домой.
— А-а! — опять крикнул Корней, ступая ему навстречу. — И ты тут же, Алексей Аристархыч! На стреме стоишь?
— На каком стреме, ты чего мелешь-то, Корней Назарыч, бог с тобой! — как бы с удивлением воскликнул Валов. — Я с завода иду. Только что порожняк принял.
— А там кто? — показал на окно Корней.
— Право же, блазнит тебе! Контора закрыта. На той стороне здания стукнула дверь. Ушли!